– Ему уже не раз намекали на это добрые доктора большевики, и сам он читал медицинские книжки. Очень уж получается похоже на lues cerebri.

– Нет, все-таки не очень. Чтобы болезнь проникла в мозг, должна быть третья стадия. То есть должны пройти годы. И в течение всех этих лет человек страдает сильно. Это было бы известно давно, не ему одному, а многим людям, понимаете? В сифилисе нет ничего загадочного, тайного, сомнительного. Его диагностировал и пытался лечить еще Парацельс.

Бокий загасил очередную папироску и нервно отбил дробь пальцами по скатерти.

– Это оскорбительно для Ильича. Вы знаете, какой он замкнутый, закрытый человек, как не выносит постороннего вмешательства в свою личную интимную жизнь. Одно только предположение, что он когда-то мог заразиться этой мерзостью, делает его больным. Он нервничает. А слухи ползут, ползут.

– Анализ спинномозговой жидкости мог бы прекратить слухи раз и навсегда.

– Это очень болезненная и рискованная процедура. Делать ее лишь ради того, чтобы кому-то что-то доказать, глупо и бессмысленно. Здесь, в России, он презирает врачей, не доверяет им. Беда в том, что каждое очередное общение с кремлевскими светилами только обостряет это недоверие.

– Я тоже врач, – заметил Федор и добавил совсем тихо: – Несколько часов назад по просьбе Владимира Ильича я привез к нему профессора Свешникова.

Бокий отнесся к новости вполне спокойно и даже воодушевился:

– Вот как? Ну-ка, расскажите.

– Пока нечего рассказывать. Я уехал на встречу с вами, Михаил Владимирович еще оставался там, в кабинете. Они беседовали наедине.

– Любопытно. Многое бы я отдал, чтобы присутствовать при этой беседе, – пробормотал Бокий, – ну а в каком качестве Ильичу понадобился профессор? Он хотел, чтобы Свешников осмотрел и проконсультировал его или заинтересовался таинственным открытием?

– Не знаю, – честно признался Агапкин, – кажется, и то и другое. Впрочем, об открытии пока говорить рано, я уже объяснял много раз…

– Погодите! – перебил Бокий, – Вы привезли Свешникова в Кремль, стало быть, он теперь тоже посвящен?

– Ну, я думаю, самим фактом приглашения Владимир Ильич выказал профессору Свешникову большое доверие. Владимир Ильич не мог не учитывать…

– Мог! – крикнул Бокий. – Вы знаете, как плохо ему сейчас, у него блестящая память, но иногда он бывает поразительно забывчив и рассеян. Ему после всех страданий захотелось надежды, помощи. Он устал. Он не подумал. Послушайте, вы уверены в вашем профессоре? Вы за него ручаетесь?

На веранде было прохладно, однако Федора бросило в жар.

– За Михаила Владимировича я ручаюсь как за самого себя, – произнес он, надеясь, что в тусклом свете не видно, как пылает его лицо.

– Профессор никогда не выказывал сочувствия нам. Дочь его, Татьяна Михайловна, позволяет себе довольно едкие замечания в адрес новой власти, об этом уже не раз поступали сигналы из больницы, из университета. Муж ее, полковник Данилов, непримиримый наш враг.

– Он больше не муж ей! – внезапно выпалил Федор и даже не удивился, как легко сорвалось это с языка.

– Откуда у вас такая информация? – спокойно и деловито спросил Бокий.

«Из глубины моей души, из солнечного сплетения, из самого центра мозга, из моей тоски, любви и отчаяния, вот откуда информация, – подумал Федор. – Господи, помоги правильно соврать, чтобы никто не пострадал!»

– Потапов, приятель старшего сына Михаила Владимировича, покойного Володи, появлялся в Москве в конце мая. Он рассказал, что виделся с Даниловым.

– Где?

– Он не сказал. Он был здесь нелегально, по каким-то своим делам. Он сообщил мне, что у полковника шуры-муры с фронтовой сестрой милосердия, – быстро произнес Агапкин и подумал: «Что за чушь я несу! Сочиняю на ходу, импровизирую. Болтаю, как грязный сплетник!»

Можно было валить все на Потапова, он погиб в июне. Федор действительно встречался с ним в мае. Бывший студент-философ, бывший приятель покойного Володи, однажды поздним вечером пришел к профессору, нервным шепотом сообщил, что занимает высокий пост в Союзе защиты родины и свободы и осуществляет связь между Савинковым и Московским центром, антибольшевистской организацией, страшно секретной и невероятно могущественной. Ноздри его были разъедены кокаином, руки тряслись. Когда он снял рваную студенческую фуражку, стало видно, что волосы его шевелятся от вшей.

Его накормили, отдали ему какую-то старую одежду, оставшуюся от Володи. Он вздрагивал от каждого звука, косился по сторонам, говорил, что за ним следят агенты ЧК. О Данилове он не рассказывал вовсе, наоборот, спрашивал, нет ли о нем вестей, нельзя ли как-нибудь с ним связаться и через него найти контакты с генералом Алексеевым.

Ушел Потапов так же внезапно, как появился, а через неделю в дверь постучала изможденная оборванная старушка, мать Потапова, и попросила помочь похоронить Гришеньку. Он выпрыгнул из окна седьмого этажа, разбился насмерть. Средств у нее нет совершенно.

– Шуры-муры? – Бокий тихо хмыкнул. – Ну что ж, на войне это не редкость. Вряд ли стоит придавать этому столь серьезное значение.

– Стоит! – крикнул Агапкин. – Вы не понимаете, у них все иначе, Таня, если узнает, не простит, полковнику это отлично известно. Вам нет смысла брать ее в заложницы, совсем невыгодно! Если с Таней что-то случится, Михаил Владимирович не сможет работать, ставить диагнозы, лечить, оперировать, и препарата никогда вы не получите!

Какая-то пружина сорвалась. Он держался долго. И вот теперь кричал, правда, хрипло, чуть слышно. Голос у него сел, видно, продуло в открытом автомобиле.

– Успокойтесь, никто ее не тронет. – Бокий скрутил очередную папиросу и протянул Федору. – Выпейте чаю, покурите. Сколько вам лет?

– Вы же знаете, двадцать восемь.

– Знаю. Но все не могу поверить. Вы похожи на гимназиста седьмого класса, особенно сейчас, когда врете так пылко, так неосторожно и беспомощно.

Зюльт, 2007

– В супермаркет пойду завтра, – заявила Герда, – к ужину закажете пиццу из итальянского ресторана, ничего страшного, от одного раза желудок не испортите. Только больше будете ценить домашнюю еду. На завтрак приготовлю омлет. Осталось еще четыре яйца и немного молока.

– Герда, что случилось? – Данилов развернулся в кресле и потер глаза. – Мало того что вы вернулись без покупок, вы поднялись наверх в уличной обуви, не сняли пальто.

Герда села на диван, расстегнула верхние пуговицы, размотала шарф, скинула туфли.

– Микки, что означает глаз на носу и кто такая «Гаруда»?

– Может, вы все-таки сначала разденетесь, а потом расскажете мне все по порядку?

– Да, Микки. На этот раз вы правы. Надо переодеться. А, кстати, где господин Зубов? Ему тоже будет интересно послушать.

– Уехал в Гамбург. Вернется вечером.

– Надеюсь, он там догадается поесть. Ладно, подождите, я сейчас.

Она вернулась в тапочках, в спортивном трикотажном костюме, который обычно носила дома. Волосы ее были приглажены, на щеках светился румянец.

– Как я и предполагала, Клаус их видел.

Герда подробно, слово в слово, пересказала свой разговор со стариком.

– Гердочка, вы умница, я вас очень люблю, – сказал Данилов, дослушав ее до конца.

Он подошел к ней, поцеловал ее в лоб, потом вернулся за стол, вытащил из ящика несколько истрепанных блокнотов и тетрадей. Герда застыла, сложив руки на коленях. Данилов углубился в свои записи. Взял ручку, стал что-то подчеркивать, выписывать, двинул компьютерную мышь. Пальцы его забегали по клавиатуре.

Герда сидела, тихо сопела и не отрываясь смотрела на его сгорбленную спину. Прошло минут десять. Герда кашлянула и сказала:

– Я знаю, что я умница. А вы, Микки, злой, невоспитанный, отвратительный старик.

– Мгм, – промычал Данилов и перевернул страницу в каком-то толстом справочнике.

Герда поднялась, подошла к двери.

– Я знаю, что заслуживаю любви. Но в этом доме я встречаю только равнодушие, пренебрежение и черную неблагодарность.