– Скажите, господин Хот, почему вам понадобилась именно я? У вас есть все необходимое. Цисты, записи профессора Свешникова. Вы можете собрать группу ученых, лабораторию, целый институт, провести серьезные научные исследования.

Хот опять стал сверлить ее взглядом. Она уже заметила, что он мог очень долго смотреть прямо в глаза, не моргая. Выдержать такой взгляд было довольно трудно. На этот раз пауза продлилась минуты три, не меньше. Соня тоже старалась не моргать. От ветра выступали слезы.

«Кончится когда-нибудь эта пытка? Неужели нельзя поговорить в тепле? Впрочем, нет. Наверное, в закрытом помещении наедине с ним будет еще ужаснее», – подумала Соня, надменно щурясь, сдерживая дрожь мокрых ресниц.

Наконец Хот заговорил, причем склонился к ней так близко, что она почувствовала запах изо рта, такой же, как у Радела, с легким тошнотворным оттенком тухлой рыбы.

– Лаборатория. Институт. Ничего этого не нужно. Мы пробовали, и не раз. Не получается. За последние четыреста пятьдесят лет никому, кроме вашего прапрадеда, не удавалось добиться положительных результатов. Своих апостолов пернатый змей выбирает сам.

– Кто, простите?

– Пернатый змей. Одно из воплощений Ра. Так называемый мозговой паразит не случайно имеет форму змеи с человеческим лицом.

– Но крыльев нет. Причем здесь египетский бог Ра? Остров Анк. Такого острова не существует. Анк – египетский иероглиф, знак жизни. Крест, увенчанный петлей. Петля – врата рождения и третий глаз, в сочетании с крестом – символ тайной инициации. Что случилось четыреста пятьдесят лет назад? Омоложение? Альфред Плут к этому причастен?

Соня говорила спокойно, медленно и с каждым произнесенным словом чувствовала себя все уверенней, как будто произносила заклинание, спасающее от страха и холода. Впрочем, стоило замолчать, и стало еще хуже. Озноб усилился, к нему прибавилось гадкое чувство, похожее на стыд, на отвращение к самой себе.

Губы Хота растянулись в улыбке, открылись бледные десны, булькающий смех больше походил на болезненную икоту. Его трясло под шубой, живот колыхался. Соня изумленно смотрела на него, он крутил головой, махал рукой, показывая, что сейчас помрет от смеха и говорить пока не в силах. Соня спросила:

– Вам нехорошо?

– Не обращайте внимания, я в порядке. Я смеюсь от радости. Но каков Свешников! Столько лет морочил нас, ловко изображал профана. Мы почти поверили, что произошел сбой в системе и сокровенные знания достались профану, чужаку. Однако нет. Система не дает сбоев. Сокровенные знания доступны только посвященным. Свешников посвященный и поступил согласно древним законам. Нашел достойного наследника, передал свою тайну в надежные руки, тем самым сделал мне воистину царский подарок.

– Я не понимаю, господин Хот. Я ничего не понимаю. О чем вы?

Он пальцем приподнял ее подбородок, приблизил свое лицо к ее лицу, уставился в глаза и прошептал:

– О вас, Софи, дорогая, о вас, моя девочка.

Москва, 1918

Бокий впал в немилость. Сразу после расстрела царя он вместе с Максимом Горьким отважился ходатайствовать перед вождем за великого князя Гавриила Константиновича. Князь был болен чахоткой. Бокий и Горький просили отпустить его с женой за границу. Свой ответ вождь отправил не тайной запиской, а открытой телеграммой: «В болезнь Романова не верю. Выезд запрещаю».

Больше никаких записок не было. Мастер в Москве не появлялся, Гайд на связь не выходил. Впрочем, на положении Агапкина это никак не отразилось.

Вождь не отпускал от себя Федора ни на минуту. Из комнаты в Потешном дворце пришлось переселиться в квартиру Ильича, в крошечную каморку для слуг.

С самого начала службы у вождя Агапкин пребывал в духовном столбняке. Постепенно у него не осталось ничего своего – ни времени свободного, ни имущества. Все казенное, даже нижнее белье. Кормили хорошо. Одежда отличная, добротная, всегда чистая.

Вероятно, это была та степень несвободы, которую человек уже не осознает, не чувствует, как будто перейден болевой барьер. Пробегал день за днем. Постоянная занятость и усталость глушили тоску по Тане, по Михаилу Владимировичу, по самому себе. После каждой очередной процедуры, массажа или обычного утреннего осмотра Федор терял силы, как после обильного кровопускания. У него звенело в ушах, слипались глаза, от слабости подкашивались колени, но со стороны ничего этого заметно не было.

Как-то поздним вечером вождь принимал у себя Свердлова и еще одного человека. Они втроем пили чай в столовой. Федор дремал в соседней комнате, в кресле. Надежда Константиновна и Мария Ильинична давно ушли к себе.

Гость приехал из Екатеринбурга. Звали его Яков Юровский. Он много курил и все время покашливал. Именно от покашливания Федор проснулся, как-то механически подумал, что у гостя может быть туберкулез, и хорошо бы Ильичу сесть от него подальше. Хотел зажечь лампу, но не стал. Надеялся, что сумеет еще немного подремать, однако не получилось.

Дверь в столовую была приоткрыта, виднелся тонкий профиль Свердлова, густая черная шевелюра, пряди волос, красиво зачесанные вверх, ото лба к макушке. Юровский сидел спиной к двери. Спина была широкая, сутулая. Серый пиджачок лопался на крепких плечах. Он говорил монотонным, глухим голосом:

– Первым выстрелил я, наповал убил Николая. Потом пальба приняла безалаберный характер. Палили долго, остановиться не могли, а когда я остановил, оказалось – почти все живы. Алексей, Татьяна, Анастасия, Ольга. Товарищ Ермаков хотел штыком добить, однако не вышло. Причина выяснилась позднее. Бриллиантовые панцири под платьями, вроде лифчиков. Бриллиантов этих мы, Владимир Ильич, целый мешок привезли, ну и еще разные побрякушки, бумаги. Крику, визгу было много. Хорошо, в ипатьевском доме стены крепкие, подвал глубокий. Из подвала не слышно ничего. И вот что интересно: Алексей, наследник, вроде больной насквозь, да? А такой живучий парнишка оказался, одиннадцать пуль проглотил, пока наконец умер. На редкость живучий парнишка. В общем, Владимир Ильич, могу со спокойной душой доложить: дело сделано, как вы приказали, все чисто, аккуратно. Главное, вовремя. Теперь вот пусть господин Колчак их освобождает.

Вождь сидел так, что сквозь дверной проем, из темноты, Федор отлично видел его лицо. Он слушал Юровского очень внимательно, щурился, кивал и на последнюю фразу ответил быстрым смешком, легкой одобрительной улыбкой, как на хорошую шутку.

Федор знал наизусть это лицо, морщины, пигментные пятна, расположение медных и седых волосков в усах и короткой бородке. Когда вождь бывал деловит и сосредоточен, у него глаза сжимались до щелочек, приподнималась верхняя губа и медленно шевелились ноздри.

– Славно, славно, – произнес он с одобрительной улыбкой, – вы молодчина, товарищ Юровский.

Федор опомнился, обнаружив, что рука его непроизвольно расстегивает кнопку кобуры. Но как только пальцы нащупали холодную рукоять, все тело свело мощной, тугой судорогой, голову пронзила жгучая боль. Он не мог шевельнуться, чувствовал чудовищное напряжение, жар, пульсацию во всем теле. Боль расходилась волнами, из центра мозга, сжимала стальным раскаленным шлемом лоб, виски, затылок.

Голоса в столовой звучали все тише, глуше. Раздался смех, потом Ленин быстро, нервно произнес:

– Нет. Глеба я вам не отдам. Вы что, в самом деле? И слышать не хочу об этом! Товарища Бокия трогать не позволю ни в коем случае. Я лично ручаюсь за него, ясно вам?

– Но насчет Урицкого вы, надеюсь, согласны? – мягко спросил Свердлов.

– Не знаю, ох, не знаю, Яков. Это ведь все не так просто, – ответил Ленин, уже спокойней. – Нужны веские доказательства, какие-то формальные основания, нужно сначала обсудить вопрос на заседании ЦК, вынести постановление, принять резолюцию.

– Владимир Ильич, ничего этого не нужно, – кашлянув, тихо проговорил Юровский.

– Как – ничего? Нет, вы, батенька мой, чересчур много на себя берете. Вокруг не слепые, не глухие. Объяснить придется, хотя бы Троцкому, Дзержинскому. Иначе получится скверно, слишком уж подозрительно, – возразил Ленин.