Агапкин редко с ним встречался, потому не сразу вспомнил. Сейчас, глядя в умные холодные глаза, он догадался, что товарищ Кудияров узнал его в первую же минуту, потому и не счёл нужным представиться.

— От нашего имени непременно передайте поздравления, — сказал Кудияров.

— Да, товарищ Агапкин, поклончик от нас их благородию, с совершенным нашим почтеньицем, — Степаненко захихикал, дёрнул головой, изображая этот самый поклончик.

— Ну, а как здоровье Михаила Владимировича? — спросил Мастер.

— Благодарю вас, уже лучше, — пробормотал Федор деревянными губами.

— Никаких там осложнений, воспалений?

— Нет. Но только бинтов не хватает для перевязок, продукты кончились, холодно, — Федор чуть не добавил, что нужны ещё и пелёнки, но прикусил язык, встретившись с рыжим взглядом Кудиярова.

— Вот что, товарищ Агапкин, — задумчиво произнёс бывший госпитальный кассир, — или, извините, к вам следует обращаться господин?

Федор мучительно сморщился и помотал головой. Кудияров понял это по-своему и продолжал:

— Анатолий Васильевич лично интересовался опытами профессора Свешникова. Мы виделись как раз перед моим отъездом в Москву, и он попросил меня, совершенно конфиденциально, разыскать профессора. Нам нужны такие люди. Мы предоставим лабораторию, обеспечим всем необходимым.

— Анатолий Васильевич Луначарский, народный комиссар просвещения, — пояснил Мастер в ответ на вопросительный взгляд Агапкина.

— Сейчас необходимы бинты.

— А, кстати, каким образом уважаемый профессор схлопотал пулю в ногу? — вдруг спросил Степаненко, без всякой улыбки, с напряжённым прищуром. — Что это вдруг его понесло на улицу, под обстрел? Не на подмогу ли побежал своему доблестному зятю?

— Мы вышли, чтобы купить хлеба.

— Хлеба? — переспросил Кудияров. — Ну что ж, это понятно. Скажите, товарищ Агапкин, а как вообще Михаил Владимирович относится к происходящему? Каковы его политические взгляды, на чьей стороне его симпатии?

— Он ранен. Его мучает боль в ноге. У него новорождённый внук, а в доме холодно и есть нечего. И вообще, он вне политики. Его интересует только медицина, биология и собственная семья.

Горничная принесла наконец чай. Гости выпили по стакану и стали прощаться. Степаненко крепко пожал Агапкину руку. Кудияров только кивнул, и Федор вспомнил, как в госпитале говорили о странной привычке кассира никому никогда не подавать руки.

Они вышли, Агапкин решился попросить у Мастера папиросу.

— Товарищ Кудияров обчистил нашу госпитальную кассу в шестнадцатом году, — произнёс он быстрым шёпотом после первой жадной затяжки.

— Это называется экспроприация, — так же шёпотом объяснил Мастер, — теперь вообще все называется иначе, в том числе и мы с вами, товарищ Агапкин.

— Мастер, объясните, кто они? Что происходит?

Он был почти уверен, что опять услышит напоминание о длине его буксирного каната, но услышал совсем иное.

— Они переиграли нас, Дисипль. Мы сами виноваты. Мы их недооценили.

— Кого — их?

— В том-то и дело, что даже сейчас невозможно найти чёткого определения. Формально это называется «партия большевиков». По сути — небольшая террористическая организация с марксистской идеологией.

— Карл Маркс, немецкий спирит, — вспомнил Агапкин, — он написал книгу о каком-то призраке, который бродит по Европе.

Тень улыбки скользнула по губам Белкина, он грустно покачал головой:

— Пейте чай, Дисипль. Карл Маркс не спирит. В юности он баловался чёрной магией, сатанизмом, потом занялся серьёзными экономическими теориями. В его знаменитом «Манифесте» по Европе бродит призрак коммунизма. Но он тут вообще ни при чём. Он — только лозунг, такой же фальшивый, как прочие их лозунги. Власть — советам. Земля — крестьянам. Все ложь.

— Что же правда?

— Они победили. Вот правда. Мы проиграли, и теперь нам надо либо жить с этим, либо умереть. Впрочем, будущие историки обвинят во всём нас, вольных каменщиков, как это случилось после Великой французской революции. Да ещё, пожалуй, евреев, как это водится везде и всегда. Почему-то никто не желает учитывать простые законы эволюции. В статике нет развития. Большинство злодейств и безобразий происходит не только от зависти, но и от скуки. Лишь избранные, философы, учёные, художники, способны ценить покой, стремиться к нему. Суета, страх и бытовая неустроенность мешают собраться с мыслями. Но масса, толпа, у которой собственных мыслей нет, долго в покое и сытости пребывать не может. Чем примитивней человек, тем больше ему требуется внешних раздражителей и потрясений.

— Значит, им просто повезло? Они оказались в нужное время в нужном месте? — спросил Агапкин.

— Да. Именно так. Они учуяли кислый запах брожения, острую иррациональную тоску по Стеньке Разину и Емельке Пугачеву.

— Мастер, но неужели все это нельзя было просчитать заранее?

— Я уже объяснял вам, Дисипль, их не принимали всерьёз. Их мало. Они России не знают. Конспирация, подполье, ссылки, годы за границей. Среди них едва ли двое, трое имеют законченное высшее образование. А в основном — недоучки с уголовным прошлым. Профессиональные революционеры. Нечто вроде тайного чёрного ордена с амбициями вселенского масштаба.

— Мастер, вы уверены, что они пришли надолго?

— К несчастью, да. Уверен. Хватка у них мёртвая, как у английских бульдогов.

— Может быть, им переломают зубы?

— Хорошо бы, да некому. Сейчас почти никто ещё не понимает важность и необратимость происходящего. Считают, что временный кабинет Керенского заменён новым временным кабинетом Ленина и, по сути, ничего не изменилось. Это всеобщее заблуждение им на руку. Пока люди опомнятся, разглядят их, они успеют навести в России свои порядки, такие, что уже никто и не пикнет.

— Нет. Не понимаю, — Агапкин упрямо помотал головой, — как они наведут свои порядки? Как удержат власть, если их профессия — революция?

— Дисипль, вы меня радуете. — Мастер улыбнулся, на этот раз широко и открыто. — Первое разумное замечание за эти дни. Кажется, вы потихоньку приходите в себя. Поздравляю. Конечно, сами не смогут. Чтобы выстроить хотя бы примитивную государственную машину, нужны грамотные специалисты. Полицейские, военные, финансисты, учителя, врачи, дипломаты, шпионы. А диктатура, без которой им не обойтись, требует такого огромного чиновничьего аппарата, какой и не снился нормальному демократическому государству. Выращивать в пробирках сотни тысяч готовых, взрослых, образованных и совершенно лояльных особей они, к счастью, пока не умеют. Придётся использовать тех, что есть. Это даёт нам шанс если не сокрушить их, то хотя бы уцелеть. Сегодня они пришли ко мне предложить должность советника-консультанта при их комиссаре иностранных дел товарище Троцком. В Петрограде довольно профессиональных дипломатов, но товарищу Троцкому нужны мои неофициальные связи.

— Мастер, вы собираетесь с ними сотрудничать?

— Да. И вы тоже, товарищ Агапкин.

— Михаил Владимирович не станет. Он ни за что не согласится.

— А его никто не спросит, как, впрочем, и нас с вами.

— Можно же как-то бороться…

— Не только можно. Необходимо. Но бегать по Тверской с пистолетами вряд ли стоит, особенно профессору Свешникову. Это не его дело, не ваше и даже не моё.

— Чьё же?

— Полковника Данилова.

— Как мне поступить, когда он появится? — хрипло спросил Агапкин.

Мастер допил свой чай, минуту сидел молча, глядя в пол, и вдруг произнёс, резко вскинув голову:

— Прежде всего, Дисипль, вы должны забыть свои личные интересы. Ревность, соперничество следует отложить до более спокойных времён. Вы меня поняли?

— Да.

— Ну и отлично. Надеюсь, что ваш здравый смысл окажется сильней эмоций. Как только Павел Николаевич придёт домой, найдите возможность сразу сообщить мне об этом.

— И все?

— Да, все. Бинты, продукты, зерно для крыс привезут позже. Пелёнки и что ещё там нужно для мальчика попросите у Зины. Как, кстати, его назвали?