— Мама со мной в животе выглядела так же? — спросил Андрюша, внимательно разглядывая сестру.

— Нет. Иначе. Она была на пятнадцать лет старше, — хмуро пробормотал Михаил Владимирович, — вообще, мне не нравится эта затея. Неужели нельзя придумать что-то другое?

— Папа, перестань, — поморщилась Таня, — ты никогда не был суеверным.

Михаил Владимирович отвернулся и ничего не ответил. У него не выходило из головы случайное замечание хирурга Потапенко: «Восхищаюсь вашей Таней. Поразительно храбрая барышня. Беременная ходит на занятия, не гнушается уроками в анатомическом театре, рожать собралась в последний день Помпеи».

Самолёт стал снижаться. Зубов, до этой минуты спокойно дремавший в кресле, вдруг наклонился к Соне и прошептал:

— Простите, мне ужасно неловко. Можно я подержу вас за руку, пока мы будем садиться?

— Пожалуйста, если вам страшно. — Соня слегка удивилась, но дала ему руку.

— У меня фобия, — объяснил он и мягко сжал её кисть, — однажды самолёт чуть не разбился, именно при посадке. Машину стало болтать в воздушных потоках, выдали кислородные маски. Было полное ощущение, что вот сейчас грохнемся. У вас холодные руки. Вы мёрзнете?

— Нет. Просто знобит немного. Я недавно болела. Воспаление среднего уха.

— Да, я знаю, вы болели, но не думал, что так серьёзно. У меня в детстве однажды было воспаление среднего уха, лет в десять, наверное. Сначала я радовался, что можно не ходить в школу, но потом проклял все на свете. Жуткая боль. У вас сейчас уши не закладывает?

Они разговаривали шёпотом. Свет в салоне погасили, горели только маленькие лампочки. Зубов продолжал сжимать её руку.

— Да, немного.

— Вам не страшно?

— Пока самолёт не взлетел, было страшно, даже коленки дрожали. Потом сразу прошло, стало интересно. Совершенно новое ощущение. Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз летала на самолёте.

— Я только и делаю, что летаю. Боюсь ужасно, чувствую себя отвратительно. Мой вестибулярный аппарат ни к чёрту не годится. Но никуда не денешься. Знаете, я очень рад, что моё руководство из всех многочисленных претендентов выбрало именно вас.

— Спасибо. Кстати, я хотела спросить почему?

— Вы талантливый биолог. Вы работоспособны, абсолютно порядочны, не тщеславны, — Зубов слегка пожал её руку и отпустил, — я лично настаивал на вашей кандидатуре. Помимо всего прочего, вы мне по-человечески очень симпатичны.

— Иван Анатольевич, но вы же видели меня всего один раз, в ресторане.

— О, это вам только кажется, — он улыбнулся и подмигнул. — Я, Софья Дмитриевна, занимался вами, я вас изучал почти год. Это моя работа.

— Ужас какой! Неужели меня так тщательно проверяли? А я ничего не заметила.

— За проектом стоят гигантские деньги. Моему руководству нужны абсолютно надёжные эксперты, не просто специалисты, а люди, которым можно полностью доверять, которых нельзя перекупить.

В иллюминаторе вспыхнули огни. Бескрайняя россыпь огней. Ночной Гамбург, в котором Соня никогда не бывала. На переднем сиденье строгий голос повторял:

— Катя, перестань вертеться. Зачем ты расстёгиваешь ремень?

— Бабушка, мне больно. Ушки болят.

— Потерпи немного, мы уже садимся. Сейчас всё пройдёт.

Сзади разговаривали двое мужчин, Соня не могла разобрать слов, ей то и дело мерещилось: «Будьте осторожны, прошу вас!»

В голове у неё мгновенно прокрутился весь долгий разговор с Агапкиным. Она вдруг ясно вспомнила, что один раз он назвал её папу просто Дмитрием, словно старого знакомого, и он плакал, узнав о папиной смерти. Тогда она не поняла этого, слишком всё было странно, неожиданно. А сейчас ясно отдала себе отчёт: он папу знал, а папа его — нет. Как такое могло быть? Почему?

Самолёт приземлился. Зубов помог Соне надеть куртку.

— Не забудьте шарф. Здесь немного теплей, чем в Москве, но сырость и ветер.

Пока стояли в очереди к пограничному контролю, он рассказал ей, что она переночует в Гамбурге в гостинице, а утром они отправятся в Зюльт. Это маленький остров на севере Германии.

— В Зюльт?

— Там лаборатория, в которой вам предстоит работать. Там красиво. Морской воздух, тишина. Скучновато, конечно, но у вас будут выходные, сможете ездить, куда пожелаете.

— Почему именно Зюльт?

— Наше руководство искало спокойное, экологически чистое, но при этом комфортное и цивилизованное место, подальше от любопытных журналистов.

— Зюльт, — опять повторила Соня.

Зубов недоуменно улыбнулся и заглянул ей в глаза.

— Софья Дмитриевна, объясните, что вас так удивило?

— Нет. Ничего. Я читала об этом острове. Есть роман Зигфрида Ленца «Урок немецкого», там действие происходит именно на Зюльте, во время Второй мировой войны.

— Хороший роман?

— Замечательный. Нас кто-нибудь встречает?

— Нет, — он снял её чемодан с багажной ленты, — зачем?

— Ну, не знаю… Я в первый раз за границей…

— Не волнуйтесь, Софья Дмитриевна. Я буду всё время рядом. Я вас селю, кормлю, везу на Зюльт, беру под крыло, решаю все ваши проблемы. Не возражаете?

— Спасибо, — улыбнулась Соня, — не возражаю.

В лазарете всё было под контролем совдепа. По коридорам, палатам, процедурным шныряли наглые неопрятные личности. Они подслушивали разговоры, заглядывали в кастрюли на кухне, вламывались в верхней одежде, в грязных сапогах в операционные. Они везде искали агентов контрреволюции, они таскали спирт, морфий, рвали простыни и бинты себе на портянки.

Шестидесятилетняя сестра Арина получила удар сапогом в живот. Детина в чёрном бушлате волок ночью по коридору тюк с новыми казёнными пижамами. У детины было удостоверение уполномоченного совдепом. Старая монахиня пыталась спасти госпитальное имущество. Вор ударил Арину, беспрепятственно вышел из госпиталя с тюком. Пижамы можно было выгодно продать или обменять на любой московской толкучке.

В другой раз фельдшер Васильев поймал комиссара с пудовым мешком госпитального сахару. Казённый сахар и самого фельдшера спасла случайность. Мимо проходила пожилая санитарка, она несла утку из-под лежачего больного, полную до краёв. Дождалась удобного момента и выплеснула содержимое комиссару в лицо.

Но тех, кто пытался противостоять хаосу, воровству и бесчинствам, оставалось все меньше. Сестра Арина оправилась после травмы, уехала в свою обитель под Москвой. Васильев отпросился в отпуск, сказал, что хочет навестить родственников в деревне, и всё не возвращался. Хирург Потапенко стал потихоньку пить, и вот уже несколько раз во время операций Михаил Владимирович замечал, что от него пахнет спиртным.

Раненых офицеров приходилось класть в солдатские палаты, там постоянно случались стычки. Обстановка в госпитале стала не просто нервозной, а взрывоопасной. Молодой поручик, перенёсший сложную операцию на брюшной полости, выживший чудом, влез на тумбочку и произносил речь в защиту конституционной демократии. Орал так, что у него разошлись швы, открылось кровотечение. Он свалился и рассёк висок о железную спинку кровати. На следующий день умер, не приходя в сознание.

Однажды прямо в операционную ворвался выздоравливающий солдат, оттолкнул двух сестёр так, что они упали на пол, схватил скальпель и помчался назад, в палату, разбираться с каким-то из своих политических оппонентов.

— Так работать невозможно, — сказал Михаил Владимирович, — я не психиатр и не городовой.

Они с Агапкиным возвращались домой ранним утром. Небо едва светлело, ещё видны были звезды. Подморозило, оледенелые бурые листья хрустели под ногами. Кажется, в Москве не осталось ни одного дворника, ни одного извозчика. Иногда мимо проносились грузовики, броневики. В предрассветной тишине грохот казался оглушительным. Профессор вздрагивал. Он был слишком легко одет и мёрз, он похудел, осунулся.

— Может быть, пора уволиться из госпиталя? — спросил Агапкин.

— Не знаю. Я хороший хирург. Не могу без практики. Да и жалованье.