— Бедный мальчик, он совсем запутался. Вы знаете, кто тому виной, вы сами чуть не стали жертвой мошенника, — Белкин не назвал имени, взглянул в глаза Федору Фёдоровичу быстро и пристально.

— Но последним своим поступком Володя сполна искупил прошлые ошибки. Вы догадываетесь, о чём я?

— Не совсем, — признался Агапкин.

— В тяжёлый и ответственный момент он обратился именно к вам. Не важно, что двигало им. Главное — результат. Вы спасли жизнь моей дочери и внучки. Думаю, не надо слов, чтобы понять, как я вам благодарен. Я знаю, что вы нуждаетесь в средствах. Назовите любую сумму.

Федор покраснел и даже вспотел. С деньгами у него правда было плохо. Госпитального жалованья едва хватало на жизнь, а цены росли с каждым днём. Новые штиблеты, брюки, тёплое пальто, приличные рубашки, нижнее бельё, золотые часики с браслеткой для Тани, у неё ведь тоже именины. Агапкин ясно представил, как купил бы все это прямо сегодня, здесь недалеко, на Арбате. Но вдруг, неожиданно для самого себя, произнёс:

— Благодарю вас, Матвей Леонидович. Вы ничего мне не должны.

Брови Белкина едва заметно дрогнули.

— Разве вы не нуждаетесь в средствах? Не стесняйтесь, вы честно заработали свой гонорар.

— Да, — кивнул Агапкин, — я не богат. Но врачи суеверны. Брать деньги за роды — дурная примета.

Белкин несколько секунд молча, внимательно разглядывал его, наконец улыбнулся, уже совсем по-новому, без тени снисходительности, как равному, и даже поза его в кресле стала свободнее, расслабленнее.

— Достойный ответ. Весьма достойный. Иного я и не ждал. Как продвигаются опыты Михаила Владимировича?

— Очень медленно.

— Вы принимаете в них участие?

— Да. Но я только помощник, ассистент. Далеко не всё мне известно, многого я понять не могу.

— И не надо, — Белкин ласково улыбнулся, — у вас иная миссия: быть рядом с Михаилом Владимировичем, по возможности оберегать его от жизненных невзгод, от навязчивого любопытства профанов. Грядут тяжёлые времена, такие люди, как профессор Свешников, для нас бесценны.

Для кого «для нас», Белкин не уточнил. Но Федор и так понял.

С тех пор они встречались часто. Агапкин узнал, что Володю с восемнадцати лет готовили к посвящению в ложу «Нарцисс». Но он был слишком молод. Ему предстояло ждать не менее трёх лет, чтобы стать всего лишь учеником. А хотелось большего, хотелось всего сразу. Нетерпение и болезненное самолюбие привели его в лапы отступника Худолея.

— Значит, моё посвящение считается недействительным? — спросил Агапкин.

— Да. Вам придётся все начинать сначала, если, конечно, вы хотите.

Агапкин не знал, хочет ли он вновь проходить унизительный ритуал, произносить страшную клятву. Белкин не торопил его, но мягко давал понять, что отказ от вступления в ложу будет непростительной ошибкой.

Федор Фёдорович чувствовал, что зашёл уже слишком далеко, посвящён в тайны, которыми человек посторонний, профан, владеть не вправе. К тому же его неодолимо тянуло стать одним из избранных, войти в круг сильных, влиятельных людей, получить их покровительство. Быть с ними разумнее и надёжнее, чем остаться в подвешенном состоянии, в двусмысленной роли гордого одиночки, особенно сейчас, когда все вокруг рушится и никто не может поручиться за благополучие завтрашнего дня.

Через пару месяцев он не мог представить свою жизнь без регулярных задушевных бесед с Белкиным.

Федор никогда не был избалован вниманием к своей персоне. Мать-прачка, измученная работой до скотского состояния, глушила себя водкой. Соученики в гимназии относились к нему свысока, все знали, что принят он был на средства благотворительного фонда. Он жил в нищей подвальной комнате, где зимой лютый холод, нет электричества, уборная — вонючая яма во дворе. Уроки приходилось делать при сальной свече, под пьяные крики за ситцевой шторкой. Но гимназию он закончил с золотой медалью и получил право бесплатного обучения в университете. Подрабатывал частными уроками, мало спал, голодал, мёрз, ходил в обносках.

Михаил Владимирович Свешников вёл занятия по военной хирургии. Он оказался первым, кто заметил и оценил его профессиональные способности. Агапкин был благодарен профессору, сильно к нему привязан, но постоянно мучительно чувствовал дистанцию. Все они — профессор, Володя, Таня, Андрюша были из другого теста. Они иначе двигались, говорили, смеялись. Они никогда не дали ему понять, что он чужой, но в этом он видел некое особенное, утончённое унижение.

Никто на свете не интересовался его мыслями, переживаниями. Любовь к Тане душила его. Он пробовал волочиться за другими, но становилось скучно и тошно. Тянуло к ней. Он уговаривал себя, что это болезнь, которая должна кончиться, или тешился глупыми фантазиями, будто Таня — его жена, или впадал в тяжёлое уныние.

Белкин внимательно, сочувственно слушал его, давал умные советы, поддерживал, внушал надежду и ничего не требовал взамен. Его участие казалось вполне искренним и бескорыстным.

В августе Агапкин был посвящён в ученики. Ему было дано орденское имя — Дисипль, в переводе с французского — «последователь». Обряд почти полностью совпадал с тем, что ему пришлось пройти у Худолея, но уже не вызвал у него недоумения и ужаса. Он твёрдо знал, что делает и зачем ему это нужно.

Он не мог больше оставаться в одиночестве, он хотел уцелеть в грядущей катастрофе. Ложа была для него Ноевым ковчегом. Все вокруг рушилось, он знал, что совсем скоро начнётся Великий потоп, но это будет не вода, а кровь. Так говорил Мастер, а он верил ему безоглядно.

Но пока, вопреки всем пророчествам, вопреки хаосу и неразберихе, в сентябре, как обычно, начался учебный год. Андрюша стал ходить в гимназию, Таня на Высшие курсы, которые очередным приказом были преобразованы в женский университет.

С самого начала занятий ей пришлось посещать уроки в анатомическом театре. Таня переносила их вполне спокойно. Она успела почти год проработать в военном госпитале. Ей уже приходилось видеть смерть и бывать в мертвецкой. Но однажды она вернулась из университета с белым лицом и испуганными глазами. Села пить чай, и Михаил Владимирович вдруг заметил, что рука её дрожит, а зубы стучат о край чашки.

— Папа, ты не помнишь, у тебя не записан телефонный номер Худолея?

— Где-то был. Надо поискать.

— Нет. Не надо.

— Что случилось? Не молчи, рассказывай.

— Ничего, ничего, ерунда. Наверное, какая-то ошибка.

— У меня есть его номер, — вмешался Агапкин, — вы хотите позвонить ему?

— Я сказала, нет. В любом случае, это ни к чему.

— Ты, может, валерьянки выпьешь? — осторожно спросил Михаил Владимирович.

— Зачем?

— Затем, что тебя трясёт, ты бледная, даже ногти синие.

— Разве? — Таня поставила чашку и принялась разглядывать свои руки. — Нормальные ногти.

— Ладно, хватит, — нахмурился профессор, — рассказывай, что произошло?

— Не знаю. Кажется, я поступила ужасно. Если это был он. А теперь я уверена, что он. И значит, получается, я солгала следователю. — Таня схватила серебряные сахарные щипцы и зачем-то принялась разгибать их, как будто хотела выпрямить.

— Кто — он? Перестань бормотать и оставь в покое щипцы.

— Труп. Я шла по коридору, два санитара курили возле каталки. Тело лежало без простыни. Жуткая рана, я никогда таких не видела. Вертикальный разрез, от горла до живота, как будто его вспороли вот так, — Таня подняла руку и вдруг в точности повторила страшный ритуальный жест.

— И вы решили, что это Худолей? — спросил Агапкин слегка сиплым, но спокойным голосом.

— Волосы тёмные, бородка клином, тоже тёмная. К тому же лицо сильно изменилось, как бывает после смерти. Рот оскален, нос острый.

— Худолей очень светлый блондин, и бородки не носит, — заметил профессор, — не помню, какой у него нос, но, кажется, картошкой.

— Выпуклая родинка на щеке, и глаза. Они были открыты. Они как будто смотрели на меня, гипнотизировали. Я не могла шевельнуться. Подошёл господин в серой куртке и спросил, почему я так внимательно разглядываю это тело? Не знаю ли я его? Я сказала, что вижу впервые. Он несколько раз переспросил, уверена ли я, что никогда не встречала его прежде? Это очень важно. Он зверски убит, никаких документов при нём не найдено, и необходимо установить личность.