Вспыхнули фары. На площадку въехала черная "Хонда" и примостилась рядом с серым "Фордом", у соседней колонки. Григорьев заставил себя отвернуться от девочки и взглянул в зеркало над стойкой.

Из "Хонды" появились сначала ноги в твердых новеньких джинсах, в красных сапожках на скошенных каблуках, с острыми носами, потом голова в рыжей шляпе с изогнутыми полями и витыми тесемками под подбородком, наконец мощный корпус в клетчатой ковбойке и кожаном черном жилете.

Билл Макмерфи решил устроить маленький маскарад, вырядился как настоящий провинциальный янки, бравый ковбой, желающий поразить столичную публику своим воинственным патриотизмом. Фальшивый журналист, сотрудник русского сектора ЦРУ, выглядел как ходячий плакат: "Да здравствует великая и свободная Америка!" Левый нагрудный карман жилетки украшал маленький звездно-полосатый флажок.

Обычно Макмерфи одевался совсем иначе, предпочитал дорогие неброские, чуть поношенные вещи: фланелевые брюки, гладкие джемперы из натуральной шерсти с замшевыми заплатами на локтях, английскую спортивную обувь, мягкую, легкую, на натуральном каучуке. В сапожках на каблуках ему было явно неудобно ходить, он даже прихрамывал слегка, пока шел к двери кафетерия.

— О, Эндрю, привет, рад тебя видеть, — произнес он, усаживаясь напротив и небрежно швыряя шляпу на соседний стул, — с тобой все в порядке? У тебя такое лицо, как будто в твою пиццу вместо тунца и сыра положили собачье дерьмо.

— Я в порядке, Билл. Просто у тебя потрясающие ботинки, я всю жизнь о таких мечтал, и меня мучает зависть.

— А, ты оценил мой камуфляж? — Макмерфи тихо рассмеялся и подмигнул:

— У Джозефа в школе ставят большое шоу, разные сцены из истории Америки. Родители тоже участвуют. Видишь, мне пришлось играть ковбоя с Дикого Запада времен Великой депрессии. Сегодня была первая репетиция в костюмах. Я не успел переодеться.

— Тебе идет, — кисло улыбнулся Григорьев. — Сколько твоему Джозефу? Двенадцать?

— Одиннадцать. Как твоей Маше. Григорьев уставился в окно, старательно прожевал кусок пиццы и запил большим глотком колы. В стекле смутно отражалось лицо беловолосой американской девочки. Она сковырнула орех с башенки сливочного мороженого и отправила в рот.

Официантка поставила перед Макмерфи тарелку с куриными крылышками. Он дождался, пока она отойдет, и, понизив голос, произнес:

— Я знаю, Эндрю, ты очень скучаешь по дочери, ты не видел ее больше трех лет, и боишься, что с каждым днем она все дальше, и если вам доведется однажды встретиться, вы окажетесь совершенно чужими людьми. Я прав?

— Допустим, — кивнул Григорьев, — и что из этого следует?

— Пока ничего. — Билл повертел поджаренное крылышко, задумчиво оглядел его со всех сторон и принялся быстро, жадно обгрызать. — Всю неделю пытался худеть, сидел на молочноовощной диете, сбросил всего лишь фунт. Напрасно мучился. Теперь постоянно хочу курицы, жареного бекона и жирных свиных отбивных, не могу остановиться, — объяснил он с набитым ртом, — слишком много красного перца, но в принципе неплохо приготовлено. Я тебя слушаю, Эндрю. Можешь говорить, здесь чисто.

— Из Восточной Германии в Бейрут возвращается небольшая объединенная группа мусульманских боевиков, — вяло сообщил Григорьев, продолжая глядеть на отражение девочки в стекле.

— Ну и что? Они без конца мотаются туда-сюда.

— Мотаются, — кивнул Григорьев, — правда, пока только туда. Но все еще впереди.

— Ох, Эндрю, не дают тебе покоя лавры Кассандры, — Макмерфи тяжело вздохнул и закатил глаза, — давай-ка по делу, времени мало.

— Никакими лаврами бедную троянскую царевну никто не венчал, ее считали сумасшедшей, — криво усмехнулся Григорьев, — она плохо кончила. Сначала досталась Агамемнону в качестве трофея, потом погибла, совсем молоденькая, очень красивая. Ладно, Билл, попробую, как ты говоришь, по делу. Отряд небольшой, около пятидесяти человек. В основном мальчишки, от восемнадцати до двадцати трех. Фанатики. Самоубийцы. Проходили курс обучения сначала на русском Кавказе, в районе Сочи, потом в лагерях Штази. Спроси самого себя, Билл, почему они возвращаются в Бейрут именно сейчас?

— Погоди, погоди, а что там сейчас? — Макмерфи отложил куриное крылышко и нервно защелкал жирными пальцами. — Я не могу, голова лопается, напомни.

— Там сейчас война, Билли.

— Не издевайся. Это я знаю. Давай конкретней.

— Несколько дней назад там высадился десант миротворческих сил. Под Бейрутом разбит лагерь. В основном американцы, есть еще французы. Около трехсот американских солдат и офицеров, Билли. Это с одной стороны. А с другой — полсотни арабских мальчишек. Но не просто мальчишек, а фанатиков, отлично обученных, вооруженных до зубов и готовых умереть во имя Аллаха.

Макмерфи отодвинул тарелку, вытер руки салфеткой, выдернул зубочистку из картонного стаканчика и принялся энергично ковырять в зубах.

— Если не веришь мне, можешь получить более точную информацию от своих осведомителей в ГРУ и Штази. Время уходит, а там триста американцев. Здесь их ждут жены, дети, родители. По большому счету, это не мое дело. Смотри, Билли, не проткни себе десну.

— Ты хочешь сказать, что на лагерь миротворческих сил в Бейруте готовится нападение? — донесся до него взволнованный голос Макмерфи.

— Я только излагаю факты, выводы делать вам, — равнодушно пожал плечами Григорьев.

Семья за соседним столиком собралась уходить. Григорьев проводил взглядом белокурую девочку, посмотрел на часы, кивнул официантке, расплатился. Прощаясь, он не стал напоминать Макмерфи недавнюю историю с корейским самолетом.

Дождь кончился. Андрей Евгеньевич сел в машину, включил музыку, выехал со стоянки. До аэропорта оставалось не больше двадцати минут пути. Было приятно мчаться в умной послушной машине на хорошей скорости по идеальной автотрассе, дышать в такт спокойному струящемуся блюзу, чувствовать себя здоровым, сытым, нестарым, чисто вымытым, гладко выбритым, добротно и красиво одетым. Ничего советского. Гениальные, чуть поношенные джинсы фирмы "Левайс", толстый мягкий блузон цвета индиго, под ним белоснежная футболка. Свежий грейпфрутовый аромат мужской туалетной воды "Армани", ментоловый вкус жвачки во рту. Восхитительная игра огней на стоянке у аэропорта. Сверкающий, как зеркало, пол под ногами, изобилие ларьков, закусочных "фаст-фуд", магазинчиков, запахи, звуки, улыбки незнакомых людей, с которыми случайно встречаешься глазами в доброжелательной спокойной толпе. Несколько волшебных музыкальных аккордов, всего лишь позывные перед очередной информацией о прилетах и отлетах. Чистейший, отделанный небесной бело-голубой плиткой общественный сортир, в котором пахнет, как в парфюмерной лавке. Кокетливая надпись "Фенк ю вери мач!" на каждом отрывном квадратике туалетной бумаги. Собственное лицо в зеркале, вполне уместное, вполне американское лицо. Ну-ка, кто-нибудь на счет раз угадает в тебе затравленного нечистоплотного зверька под названием "совок"? Ни за что. Ты здесь свой. Ничего советского.

Однако надо быть очень советским человеком, чтобы принимать все это так близко к сердцу и получать от всего этого такой серьезный, такой острый кайф.

"Вот будет у меня миллион долларов, и я выкуплю Машку. Я надаю таких взяток, кому следует, что ни одна сволочь не посмеет помешать!" — на этой веселой фантастической волне он подлетел к своей жене Кларе, чмокнул мягкую круглую щеку, взъерошил остриженные волосы, подхватил чемодан, быстро весело затараторил по-английски, назвал жену "ханни" — медовая, как здесь принято называть жен.

— Отлично выглядишь, ханни, похудела, стрижка тебе идет. Ты что, осветлила волосы? Решила стать блондинкой?

— Надо же, не ожидала, что ты заметишь, — ответила она по-русски своим громким низким голосом. — Тебе правда нравится?

Когда сели в машину, он как бы между прочим передал ей привет от Билла и рассказал о случайной встрече в кафетерии на бензоколонке как о забавном эпизоде, не стоящем особенного внимания.