На звонок приковылял чёрный пудель, старый, как его хозяин, одышливый, седой и местами плешивый. Он был элегантно подстрижен, с кудрявыми шариками на макушке, на лапах, на конце хвоста. Соню он встретил хриплым тявканьем, хмурым взглядом, но, внимательно обнюхав, всё-таки покрутил хвостом и даже лизнул руку. Соня вспомнила, что зовут пуделя Адам.

Раньше за Агапкиным ухаживала крупная коренастая женщина лет сорока. На этот раз никакой женщины не было. Дверь открыл мужчина неприятной наружности, массивный, как бегемот, бритый наголо, в грязной майке и спортивных штанах. Он, в отличие от пуделя Адама, не ответил на приветствие. Взял у Сони из рук дублёнку и повесил на вешалку. На толстом плече была сложная цветная татуировка, какие-то древние буквы, похожие на клинопись, перевитые змеёй. Внутри причудливой картинки Соня успела заметить розовый бутон и крест.

Лысый молча бросил к её ногам огромные войлочные тапки. Адам схватил одну, выразительно виляя задом, унёс её куда-то в глубину квартиры. Лысый все так же молча достал другую пару тапок, дождался, когда Соня переобуется, провёл в гостиную и тут же исчез.

— Вы всё-таки не отрастили волосы, — услышала Соня скрипучий старческий голос, — напрасно. В стриженых женщинах есть что-то тревожное и жалкое. В моё время стриглись либо из-за тифа, либо по идейным убеждениям. Но вы, Софья Дмитриевна, делаете это из лени и нелюбви к себе, по глупой привычке.

Агапкин сидел в кресле. Пудель улёгся рядом, положив седую морду на тапку. Ноги старика были накрыты клетчатым пледом. На голове маленькая бархатная шапочка. Лицо тонуло в тени незажженного торшера с широким абажуром.

— Федор Фёдорович, как вы себя чувствуете? — спросила Соня.

— Через неделю мне исполнится сто шестнадцать лет. Для своего возраста я чувствую себя хорошо. Сядьте, — он вытянул руку, указывая на кресло возле себя.

Рука была синеватая, иссохшая, в узлах вздутых вен. Жёлтые ногти аккуратно подстрижены, только на мизинце, украшенном перстнем с чёрным камнем, ноготь длинный и загнутый вниз, как коготь хищной птицы.

Соня села.

— Почему вы так долго не приходили, не звонили? — спросил старик.

— Я не знаю, — удивилась Соня, — я хотела, но Борис Иванович сказал, гости вас слишком утомляют.

— Вранье. Я только и делаю, что отдыхаю. Никто меня не утомляет, — сердито проворчал Агапкин.

За стеной слышались тяжёлые шаги, шорох. Громко звякнуло стекло. Старик вздрогнул, пудель тоже вздрогнул, навострил уши и тявкнул. Хозяин взял в руку какой-то маленький прибор вроде переговорного устройства, нажал кнопку и громко произнёс:

— Если ты, болван, разбил ещё один из моих богемских бокалов, то молись своему уголовному богу, ибо скоро ты пожалеешь, что родился на свет. Как слышно? Приём!

Пудель сел и протявкал несколько раз, как будто повторяя грозную речь хозяина на своём языке. Даже интонации и тембр голоса были похожи.

— Это не бокал, а вазочка, — ответило устройство виноватым тенором, — вы просили мороженое, я стал накладывать, и, короче, это, вазочка выскользнула, но она не из сервиза.

— Почему не из сервиза? Ты решил подать мне мороженое в собачьей миске или в блюдце из-под цветочного горошка? Как слышно? Приём!

Устройство пискнуло. Лысый появился в гостиной.

— Федор Фёдорович, я, короче, извиняюсь, я взял миску из того набора, который вам на Пасху от Совета ветеранов подарили.

— Сколько раз повторять, я для тебя не Федор Фёдорович, а товарищ генерал. Ветеранский подарок можешь отнести своей маме, в моём доме никакого «гжеля». И никакого «короче». Следи за речью. Мороженое в хрустале подашь. Понял?

— Так точно, товарищ генерал!

Лысый удалился, пятясь задом.

— Присылают всякую уголовную шваль, — проворчал Агапкин, — ну, я вас слушаю, Софья Дмитриевна.

— Федор Фёдорович, а вы правда генерал? — спросила Соня. — Я думала, вы были только врачом, работали в Институте экспериментальной медицины, в лаборатории специальной психофизиологии.

— Одно другому не мешает. — Лиловые губы Агапкина перестали жевать и растянулись в улыбке. Белые блестящие зубы вставной челюсти выглядели жутко.

«Мумия улыбается», — вдруг подумала Соня.

— А каких войск вы генерал? — она старалась смотреть в сторону, на собаку, на кактусы.

— Невидимых, — ответил Агапкин и глухо рассмеялся.

Смех перешёл в кашель. Старик затрясся, глаза вылезли из орбит, жилы страшно вздулись на лбу. Пёс забеспокоился, заскулил, тяжело взгромоздил передние лапы на колени хозяина и лизнул его в лицо.

— Может, воды принести? — спросила Соня.

Старик помотал головой, ещё несколько раз кашлянул и успокоился, словно выключился внутри него какой-то квакающий ржавый аппарат. Пёс тоже успокоился, вздохнул и улёгся у его ног. Жилы на лбу старика опали, лицо из багрового опять сделалось желтоватым, как пергамент.

— Под невидимыми войсками я разумею вполне конкретную осязаемую субстанцию, — сказал старик, — у неё много имён. ВЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ, ФСБ. Впрочем, последние три буквы меня лично уже не касаются. Я ушёл в отставку в восьмидесятом году прошлого века. Показывайте ваши фотографии.

Соня открыла папин портфель, достала конверт и вложила его в трясущуюся руку. Старик не успел достать снимки. В гостиную вошёл лысый, толкая перед собой стеклянный столик на колёсиках. На нём стояла хрустальная вазочка на тонкой высокой ноге, в вазочке три разноцветных шарика мороженого. Сверху дольки фруктов, орехи, взбитые сливки. Лысый подкатил столик к коленям старика и ушёл.

Старик спрятал конверт под свой плед, даже не раскрыв его, и сказал, пристально глядя на Соню:

— Угощайтесь.

— Спасибо, но мне нельзя.

— Ешьте! — Агапкин повысил голос.

— Федор Фёдорович, но это же вы хотели мороженого, а мне правда нельзя.

— Пожалуйста, прошу вас, я очень хочу мороженого.

— Ну, так и съешьте его сами! — Соня слегка разозлилась. — Я здесь при чём?

— Не понимаете? — он печально покачал головой. — Ладно, я скажу вам. Мне давно нельзя этого. Я питаюсь всякой гадостью. Мне можно жидкую овсянку, протёртые пресные супчики, варёные овощи без соли. Но я научился получать удовольствие, наблюдая, как едят другие. Не все, конечно. Например, если на моих глазах мороженое сожрёт эта тупая свинья, — старик понизил голос и кивнул в сторону кухни, — я ничего, кроме жалости к продукту, не почувствую.

— Отдайте Адаму, — предложила Соня, — видите, он смотрит и облизывается.

Пёс отлично её понял, заулыбался, замахал хвостом, положил морду к ней на колени.

— Ему тоже нельзя, — сказал хозяин, — по собачьему летоисчислению ему почти столько, сколько мне. Строжайшая диета. От сладкого у него гноятся глаза, от холодного он кашляет. Съешьте вы. А мы с ним посмотрим.

— Федор Фёдорович, я бы с удовольствием, тем более я люблю мороженое, но я так тяжело болела, и я боюсь.

— Чем болели?

— Ангиной. И ещё было воспаление среднего уха.

— Горло слабое, понятно. Значит, мороженого вам нельзя. Тогда пусть оно растает и не достанется никому. — Агапкин пожевал губами. — Ну, что там у вас за снимки?

Он извлёк конверт из-под пледа, раскрыл его, долго, молча перебирал фотографии, раскладывал их на коленях, брал в руки, близко подносил к глазам, даже нюхал, трогал длинным ногтем какое-нибудь лицо, как будто хотел выцарапать, выковырять его, открывал и закрывал рот, облизывал губы. Слышно было, как он часто, возбуждённо сопит. Соня обратила внимание, что он не стал надевать очки, не взял лупу, только включил торшер. Глаза у него были удивительно зоркими, он слегка щурился.

Соня терпеливо ждала и следила за его лицом. Тонкая кожа так плотно обтягивала скулы и лоб, что было больно смотреть: вот сейчас треснет, лопнет. Под глазами, когда-то большими, карими, теперь рыжими и запавшими, висели тяжёлые лиловые мешки. Ресницы и брови давно осыпались. Остались ли волосы на голове, понять было нельзя. Сейчас, как и тогда, старик не снимал чёрной шапочки.