– Завидовал? – удивилась Ника.

– Я однажды заметил, какие у него были глаза, когда ты шла к нему через двор. Он умел быть счастливым. Ты понимаешь, о чем я? Несчастными умеют быть все. Тут особого ума не надо. Большинство людей более комфортно чувствует себя, когда возникают всякие сложности, неприятности. Для одних это стимул, для других – оправдание. А счастливым быть неудобно, неприлично. Подумают, что пьяный или просто идиот. И это правильно. Мало кто умеет быть счастливым не от глупости, не по пьяни, а от ума. Потому что надо быть не просто умным, а талантливым, чтобы понимать, какой это чудесный и, в общем, случайный подарок – жизнь. Любая жизнь, даже последнего бомжа и забулдыги. Наверное, дико звучит из уст человека, который каждый день потрошит трупы?

– Нет, – покачала головой Ника, – как раз из твоих уст это звучит вполне убедительно.

– Спасибо на добром слове, – улыбнулся Петя, – знаешь, у меня до сих пор иногда встает перед глазами лицо Ракитина, особенно, когда я вижу тебя. Ты ведь правда почти не изменилась. Я смотрю на тебя и так ясно вижу картинку двадцатилетней давности: ты идешь к нему через двор, а у него лицо совершенно счастливого человека. Не глупый щенячий восторг и даже не мимолетная пьяная радость влюбленного мальчишки, а глубоко осмысленное, очень гармоничное чувство. Я никогда такого не видел, ни до, ни после. И в кино ни один актер не сумел такое счастье сыграть. Прости, я зря, наверное, это сейчас говорю?

– Нет, почему? – Ника закурила и глубоко затянулась. – Я не думала, что для тебя это так важно. Столько лет прошло, а ты запомнил.

– Запомнил, – Петя развел руками, и жест получился какой-то извиняющийся, растерянный, – знаешь, я старею, вероятно. Всплывает много всего из юности, нужного и ненужного. Помнишь, как в анатомке красили ногти трупам? Помнишь эти наши шуточки: заманивали вечно пьяного дворника Семеныча в морг, гасили свет, толкали старика на женский труп и говорили: «Семеныч, хочешь женщину, синюю-синюю?» Старик покойников боялся до обморока, орал как резаный. А мы ржали.

– Ты не ржал, – покачала головой Ника, – и я тоже.

– Но у меня были свои шуточки. Помнишь, перед экзаменом по анатомии я положил череп в авоську и ехал с ним в метро в час пик?

– Первый раз слышу.

– Ну да, конечно. Мы ни разу не ехали домой из института вместе. Хотя нам, между прочим, было по дороге. Так вот, я стоял с этим черепом и держался за поручень, как раз той рукой, в которой была авоська. И мертвая голова болталась прямо перед глазами сидевших. А я наблюдал за их лицами и давился от смеха. Знаешь, чем все кончилось? Мне уступила место беременная женщина. Она встала, бледная, испуганная, и произнесла шепотом: «Садитесь, пожалуйста, молодой человек».

– И ты сел?

– Нет, конечно. Я просто убрал череп под куртку. Это глупости, но все-таки юность. А что еще вспоминать, как не юность? Хотя и стыдно.

– Ничего стыдного, – покачала головой Ника, – нормальная защитная реакция. Знаешь, почему мы так делали? Чтобы привыкнуть. Чтобы не бояться. У врача должен выработаться здоровый цинизм.

– А ты знаешь, где кончается здоровый цинизм и начинается патологическая эмоциональная тупость, которую психиатры относят к латентной стадии шизофрении?

– Теоретически – да, знаю. Но граница очень зыбкая. Практически иногда переступаю ее и не желаю отдавать себе в этом отчета.

– Вот это, пожалуй, самое неприятное, – задумчиво произнес Петя, – отдавать себе отчет. Но иногда приходится. С твоим Никитой именно такой случай.

– Что ты имеешь в виду?

Официант принес заказ, и пока он расставлял на столе тарелки, Петя молча курил, глядя мимо Ники, как бы отгородившись от мира блестящими затемненными стеклами своих очков.

– Петюня, если ты боишься, что нас слушают, то это вряд ли, – тихо сказала Ника, когда официант удалился.

– Не то чтобы боюсь, – пожал плечами Лукьянов, – просто мне не хотелось бы говорить об этом в общественном месте. По-хорошему, чтобы я мог тебе все спокойно и внятно изложить, как ты выразилась, «скинуть информацию», нам надо либо запереться в ванной и включить воду, либо отправиться куда-нибудь в лес, на речку. А здесь мне все время кажется, что кто-то слушает, и я рефлекторно перескакиваю с главного на всякие общие темы. Я стал трусом, Ника. В этом стыдно признаваться мужику, но не признаваться и делать таинственный вид еще более стыдно.

– Хорошо, Петя. Расслабься, и давай поедим. Ты нервный какой-то. Устал?

– Мои покойники – народ смирный, – пожал плечами Петя, – не то что в твоей травматологии.

– Ты не жалеешь, что пошел в судебную медицину? Помнится, бледнел в анатомке на первом курсе.

– На шестом я бледнел еще больше. Но не в анатомке. Чем глубже я изучал медицину, тем яснее понимал, что не знаю ничего.

– У тебя красный диплом. Ты был одним из лучших на курсе, и мог бы стать отличным диагностом.

– А я и так отличный диагност. Сравнительно небольшой процент ошибок. Правда, от моих ошибок никто еще не помер. Зато чужие ошибки вижу каждый день. Знаешь, что меня больше всего нервирует? Не раздробленные черепа и расчлененные тела, не набор обычных для мой профессии ужасов. Там, по крайней мере, все ясно. Убийца поработал. С него и спросят соответственно, если найдут, конечно. Меня нервируют покойники, которым повезло. Их аккуратно, заботливо лечили, с ними работали отличные диагносты, замечательные онкологи, кардиологи, эндокринологи, использовали новейшее оборудование, дорогие препараты. По учебникам лечили, по науке. А человек взял и помер лет этак в тридцать пять.

– Ну, Петя, ты что, в самом деле? Откуда в тебе это? Медицина не всесильна. От ошибок и несчастных случаев никто не застрахован. Если, например, онкология, так тут ничего не поможет…

– Знаешь, Ника, я тебе ужасную вещь скажу. Меня за такое следовало бы лишить не только кандидатской степени, но и диплома. Я с семнадцати лет изучал медицину и понял, что не могу, не имею права прикоснуться к живому человеческому организму. Нас ведь неплохо учили, верно? У нас были лучшие в России преподаватели. А я вдруг осознал к шестому курсу, что почти все области медицины являются абстрактными мертвыми науками, лишенными практического смысла. А сейчас ежедневно убеждаюсь в своей правоте. Ну что ты на меня так смотришь? Я не рехнулся от общения с покойниками, не бойся.

– Петя, моя травматология – не абстрактная наука, не мертвая.

– Я знаю, Ника, ты хороший врач. Постольку, поскольку ты умный и ответственный человек. Плюс знания и опыт. Ты работаешь руками и мозгами и никогда не выпишешь от насморка лошадиные дозы сульфамидов и глюкокортикоидов.

– А что, тебе такое встречалось?

– Сплошь и рядом. Не далее как вчера попала ко мне женщина. Тридцать два года. Двое маленьких детей. Я смотрю историю болезни и понимаю, что никакой болезни не было. Смотрю заключение о смерти-и понимаю, что совершенно здорового человека просто взяли и угробили. Не со зла, разумеется. И без всякой корысти. У нее был банальный невроз. Жила с сумасшедшей свекровью в однокомнатной квартире. Ей бы просто отдохнуть, обстановку сменить. Но некогда, и денег нет, и дети маленькие. К тому же слепая младенческая вера в доброго доктора Айболита, который всех излечит-исцелит. Вместо Айболита попалась ей районная дура. Без всяких обследований, без элементарных анализов выписала кучу психотропной и гормональной дряни. Вдарить по молодому здоровому организму нейролептиками и глюкокортикоидами, это сама понимаешь, что такое. И главное, дозы чудовищные. Началась водянка, а доктор говорит: «Все нормально, милая. Это вы вес набираете». А у «милой» надпочечники летят к чертовой матери. И все. Надо было всего лишь отдохнуть. Я делал вскрытие, и знаешь, это хуже, чем труп, расчлененный маньяком. Это страшнее, поверь мне. Я вижу, как молодой здоровый организм был изуродован изнутри, и не ядом, не серной кислотой, а безобидными на вид таблеточками, которые в любой аптеке без рецепта продают. Ей бы жить еще лет пятьдесят, не меньше, если бы не идиотка из районной поликлиники.