Когда поезд остановился на небольшой станции Колпашево, уже смеркалось. Никита сразу отправился на пристань. Он знал, что катер от Колпашева до Помхи ходит один раз в двое суток. Желтый Лог – последняя перед этой самой Помхой пристань. Иначе никак не доберешься.

Маленькая дощатая пристань речного вокзала была пуста. На окошке кассы висел большой ржавый замок. У кривого пирса покачивалось несколько лодок. Ничего похожего на расписание Никита не нашел. У кассы хлопал под ветром выцветший фанерный щиток. Правила безопасности на воде.

– Катер до Помхи только завтра после обеда пойдет, – сообщил одинокий рыбак, стоявший чуть поодаль в воде, в высоких резиновых сапогах.

В пасмурных сумерках, под мелким дождем, городок Колпашево показался унылым, сонным. Дощатые прогнившие тротуары, редкие побитые фонари, глухие высокие заборы из толстых нетесаных бревен. На центральной площади, перед бетонным тупорылым зданием бывшего горкома партии, сохранился фундаментальный, закаканный птичками Ильич с протянутой на восток рукой. Тут же раскинулся небольшой тихий рынок. Горстка кавказцев с яблоками и гранатами, похожими на театральные муляжи, полдюжины китайцев с дешевым барахлишком, бабушки с солеными огурцами, квашеной капустой, шерстяными носками и пуховыми платками. Рядом в бревенчатых палатках торговали хлебом и импортными колбасами. На вопрос о гостинице бабушки объяснили, что есть одна, бывшая партийная, как до универмага дойдешь, сразу направо.

Он купил себе огурцов, хлеба, упаковку импортной резиновой ветчины, бутылку минералки.

«Бывшая партийная» оказалась четырехэтажным кирпичным зданием, самым большим в городе после бывшего горкома. Вдоль фасада красовалась огромная электрическая надпись: "Отель «Сибирячка». Внутри было сравнительно чисто. По фойе расхаживали кавказцы в трикотаже и шлепанцах, из приоткрытой двери ресторана неслась развеселая музыка и пьяный смех.

– Одноместных нет, – сообщила администраторша, – хотите один селиться, оплачивайте двухместный. Сто пятьдесят сутки.

Оказавшись наконец в полном одиночестве, в тихом замкнутом пространстве гостиничного номера, он упал на койку и закрыл глаза.

– Зачем мне все это? – спросил он себя хриплым усталым шепотом. – Я что, свожу личные счеты? Добиваюсь справедливости? Или мне передалось тупое отчаяние бывшего летчика, которое заставляет сначала действовать, а потом уж думать? Я потратил кучу денег и потрачу еще на эту дурацкую поездку. Я, возможно, рискую жизнью, ибо если мои догадки подтвердятся, меня скорее всего прикончат. Личные счеты… Да, конечно, не без этого.

Он не знал, чего сейчас больше хочет, есть или спать. Усталость, которую он старался не замечать все эти дни, навалилась разом, и было лень шевельнуться.

Он полежал еще немного, закрыв глаза и стараясь вообще ни о чем не думать.

В отеле «Сибирячка» воцарилась наконец тишина. Закрылся ресторан, угомонились трикотажные кавказцы, разошлись по номерам со своими смешливыми подругами. Ночь опрокинулась на маленький сибирский городок Колпашево, на огромную черную тайгу, на чистую ледяную речку Молчанку, на далекий глухой поселок Желтый Лог.

Никита потянулся, прошел босиком к окну. Небо над тайгой казалось совершенно черным. Полыхнула бледная далекая зарница.

Он разложил на столе еду. Ночью, в номере маленькой гостиницы на краю света, когда мрак за окном, холодный ветер бьет в стекло и неизвестно, что с тобой может случиться завтра, любая еда, даже резиновая немецкая ветчина, кажется очень вкусной, не говоря уж о малосольных домашних огурчиках с тем особым русским провинциальным хлебом-"кирпичом", которого, наверное, нигде в мире нет больше. Он серый, с толстой хрустящей корочкой, с легким липким мякишем.

В сумке была фляга хорошего коньячку, пачка «Пиквика» в пакетиках. Умница Танечка, оказывается, успела сунуть потихоньку еще и растворимый кофе «Чибо» и банку вареной сгущенки.

«Умница Танечка была бы чудесной женой, – подумал он, отрывая ломоть еще теплого хлеба и прикладываясь к горлышку плоской фляжки, – твое здоровье, девочка моя, прости, что не могу на тебе жениться».

И сразу вслед за этой невеселой мыслью, вместе с горячим глотком коньяка, обожгло почти запретное, почти ненавистное имя: Ника.

Очень давно, в другой жизни, примерно в таком же номере провинциальной гостиницы они ужинали серым хлебом-"кирпичом" с малосольными огурцами. Вместо резиновой ветчины были крутые яйца, вместо импортного «Пиквика» в пакетиках обычная заварка. А вот коньяк был такой же, армянский.

Никита только закончил институт, работал спецкором в популярном молодежном журнале, и Нике захотелось съездить вместе с ним в командировку в Вологду, просто так, потому что город старинный и очень красивый, потому что так хорошо вместе – где угодно. В редакции сделали для нее командировочное удостоверение, назвали «внештатным корреспондентом». Но в гостинице селить вместе не желали ни в какую. У них ведь не было штампов в паспортах. Ее поселили в «женском», с тремя спортсменками, его в «мужском», с тремя животноводами. Однако в маленьком городке Устюжне под Вологдой на штампы уже никто не глядел. Гостиница там стояла полупустая.

Была середина июня, и совершенно неожиданно в Устюжне пошел снег. Он падал на зеленые листья, на траву и не хотел таять. Сколько же лет прошло, Господи? А все стоит перед глазами тонкий силуэт на фоне гостиничного окна, за которым кружит в тревожном фонарном свете июньская крупная метель. Давно уже пора забыть, успокоиться. Он ведь так и не простил ее. Не простил и не забыл, потому что до сих пор любит, и каждая другая – только тень, только слабый отблеск его Ники, его тоненькой русоволосой девочки, предательницы Ники, первой и последней его любви…

Утром снег растаял, все-таки май. Но было холодно и сыро. Покосившаяся бревенчатая изба, на которой красовалась полустертая надпись «Речной вокзал», была забита людьми. Оказывается, катера здесь ждали с раннего утра. На изрезанных лавках сидели и лежали люди. Компания подростков расположилась прямо на полу, усыпанном подсолнечной шелухой. В середине сидел бритый налысо парнишка в телогрейке, на коленях у него была гитара, обклеенная переводными картинками со знойными красавицами. Пальцы пощипывали струны, и высокий, удивительно гнусавый голос вытягивал однообразную мелодию какой-то блатной песни, а вернее, целого романа в стихах на три аккорда.

Много женщин есть, всех не перечесть, Служат нам они для женской ласки, Можно обойтись без водки, без вина, Но не обойтись без женской ласки, а-а…

Это «а-а» выходило у него очень выразительно, он повторял каждую третью строчку несколько раз, и все тянул свое «а-а», излагая историю о том, как молоденький парнишка отсидел десять лет и, вернувшись, застал неверную возлюбленную в объятиях какого-то фраера.

Финский нож в руках, слышно только: ах! А кого любил, того уж нету, а-а…

Никита огляделся, ища места на облезлых скамейках и услышал рядом высокий стариковский голос:

– Садись, сынок. Я подвинусь. В ногах правды нет.

– Спасибо, – Никита втиснулся рядом со стариком, мельком отметил аккуратную седую бородку, расчесанные на пробор длинные седые волосы, перетянутые черной аптечной резинкой. Тонкая косица была заправлена за ворот потертого серого пиджачка.

– Приезжий? – тихо спросил старик, оглядывая Никиту с приветливым любопытством. – Откуда, если не секрет?

– Из Москвы. Не знаете, катер скоро будет?

– Сегодня должен. Видишь, погода какая, ночью снег выпал. Никак зима не уходит. В командировку или в гости к кому?

– В командировку, – соврал Никита и подумал, что, наверное, не стоит вступать в разговор с первым встречным. Старик вполне приятный, похож на священника. Скорее всего и есть батюшка какой-нибудь деревенской церкви. А все-таки лучше поостеречься.

– А плывешь куда?

– До Желтого Лога.

– Вот хорошо. И я туда же. Отец Павел меня звать. А тебя как? – Никита. – И надолго ты, Никита, в Желтый Лог?