То он был летчик. Они с мамой познакомилась еще до войны и не успели пожениться потому, что он ушел на фронт. В мае сорок шестого встретились, всего на сутки. Он продолжал воевать после победы, вырвался в короткий отпуск, а потом сразу погиб.

То он становился разведчиком, страшно засекреченным, глубоко внедренным во вражеский тыл, то капитаном подводной лодки. Дальний Восток, Порт-Артур. Контузия.

Она, кажется, забыла, как все произошло на самом деле. Но помнила бабушка и помнили соседки. Он узнал правду из случайного кухонного разговора, когда ему было пятнадцать лет.

Тридцатого мая мама возвращалась очень поздно из своего министерства. Шла пешком по глухим переулкам и проходным дворам.

В метро за ней увязался молодой человек. Смотрел в упор в вагоне, потом пошел следом и в темном тихом месте, у пустыря, где еще не начали стройку, набросился, ударил по голове, стал душить. Она не успела крикнуть, потеряла сознание. Ее подобрал на рассвете милицейский патруль. Исчезла сумочка с продуктовыми карточками, туфли, дешевые коралловые бусы. Травмы оказались не слишком серьезными. Уже через неделю она вышла на работу. А через месяц поняла, что беременна.

Аборты были запрещены. Конечно, она могла по справке из милиции все устроить. Но не захотела. Она помнила, что парень был молодой, здоровый, сильный. Остальное не важно. Это последний шанс. Другого не будет.

До года никто не верил, что он выживет, недоношенный, с какой-то сложной легочной патологией. Она обкладывала кроватку бутылками с горячей водой. Она сутками носила его на руках. Потом всю жизнь дрожала над ним, берегла от сквозняков и сырости.

Мелкими предметами можно подавиться. Тяжелые предметы могут упасть на голову. Электрические провода и розетки, кипящий чайник, грязь под ногтями, дверные ручки в общественных местах, трамваи, автомобили, бродячие собаки, мальчишки во дворе и в школе – все было опасно, все представляло угрозу его здоровью и жизни. Страх за себя, единственного, бесценного, самого главного мальчика на свете, он усвоил с ее молоком.

Мир вокруг был враждебным и грубым. Он ни с кем не мог дружить. Его дразнили пончиком и нюней. Всегда, с младенчества, он чувствовал себя страшно уязвимым. Возможно, поэтому кожа его стала такой чувствительной.

Варежки, связанные бабушкой из дешевой пряжи, кололи руки. Кромка валенок, даже сквозь брюки, натирала икры до крови. Саднящая боль прикосновений неживой и живой материи пропитала его насквозь.

Эта боль – все, что осталось от детства. Боль и жгучее желание отомстить всем, кто смеялся над ним, кто дразнил.

– Они не люди, они звери, – шептала мама, утешая его после очередной атаки сверстников во дворе или в школе, – ты человек, а они нет. Ты лучше, умней, сильней их, они это чувствуют и травят тебя, моего нежного, бесценного мальчика.

Он играл в разведчика. Он был заброшен во вражеский тыл. Кругом фашисты, злодеи, не достойные жалости. Он один советский, честный, положительный герой.

– Тот мальчик умер, – пробормотал Странник и выпустил дым в окно, – нежного бесценного мальчика с его героическими одинокими фантазиями, с его тонкой ранимой душой уничтожили гоминиды.

Он посмотрел на часы. Потом перевел взгляд на окна дома. Он поставил машину так, чтобы видеть дом старого учителя. Когда переулок затихнет и опустеет, когда уйдут последние собачники, нагуляется молодежь и, главное, когда погаснет свет в окне на четвертом этаже, можно будет спокойно завершить операцию.

О розовом слоне, о белом медведе – о чем там еще нельзя думать? «Ни за что не думай о Жене Качаловой и ее дяде!» – уговаривал себя Борис Александрович, стоя под душем. И тут же в шуме воды отчетливо услышал высокий надтреснутый голос завуча старших классов Аллы Геннадьевны:

– Я всегда знала, с ним что-то не так. Эта его бескорыстная любовь к детям, дополнительные занятия дома, эта его манера обнимать девочек за плечи… Мерзость какая, несмываемое пятно на репутации нашей школы.

– Конечно, это общая наша ошибка, наш позор. Тень подозрения лежит теперь на всем коллективе. Как мы допустили? Почему ничего не заметили? Почему проявили непростительную близорукость? Но коллектив у нас дружный, крепкий, мы переживем, и хватит обсуждать это. Даже сами разговоры на эту тему аморальны и разрушительны. Мы отвечаем за нравственность детей. Мы учтем свои ошибки и впредь будем бдительны, – вступал голос директрисы, низкий, жесткий голос человека, который привык отдавать приказы.

Да, пожалуй, она отдаст приказ: не обсуждать. Но вряд ли они подчинятся. Обсуждать чужой позор так сладко. У кого из них достанет смелости не поверить, усомниться? Может, у математички Ксении Семеновны? Они проработали вместе тридцать семь лет. Когда-то даже дружили семьями, но беда в том, что после смерти жены Борис Александрович тихо, не нарочно раздружился со всеми. Не мог видеть сочувствия в чужих глазах, не знал, о чем говорить. Ксения Семеновна хороший, порядочный человек, но у нее тоже пенсионный возраст, а уходить из школы – значит почти умереть.

Историчка Альбина Федоровна, Альбиша, бывшая ученица Бориса Александровича. Пенсия ей пока не грозит, ей тридцать восемь. Но она красавица, муж у нее весьма состоятельный человек, чем-то там торгует. Она приезжает в школу на шикарном сиреневом «Форде». Одевается вроде бы скромно, однако учительницы, особенно те, у кого не сложилась личная жизнь, подмечают, что костюмчики ее от Диора и Сони Ракель. А сапожки видели на Тверской, в витрине какого-то бутика, и стоят они пять учительских зарплат. Альбиша всегда очень хорошо относилась к Борису Александровичу. Но ее не любит коллектив. А если она решится не бросить камень, как все, противопоставит себя коллективу, ее заклюют.

Борис Александрович вылез из душа, крепко растерся полотенцем, накинул старый теплый халат, вытер запотевшее зеркало. Старик, усталый, испуганный, жалкий, смотрел на него. Глаза слезились. Они уже слезились, хотя плакать он еще не собирался. Получается, что доброе имя, уважение, все, что наработано за долгую честную жизнь и, в общем, стоит дороже, чем сама жизнь, – вроде шинели Акакия Акакиевича Башмачкина? В любой момент могут отнять, содрать, и никто не поможет, не заступится?

Дневник так и остался лежать в ящике стола. Дядя не спросил о нем, и Борис Александрович ничего не сказал. Странно, Женя могла бы попросить дядю забрать дневник, тем более, если она все рассказала ему и полностью доверяет. Но дядя о дневнике даже не заикнулся.

Борис Александрович принялся еще раз перечитывать исписанные страницы, пару раз рука машинально потянулась исправить ошибки. Но, конечно, не стал он этого делать.

Перечитывая текст, уже спокойно, без сердцебиения и астматической одышки, он заметил любопытную деталь. Девочка в своих записях перечисляла всех, кто что-то значил для нее. Мама, папа, V., какая-то Майя, Ика, Стас, Марк. То есть порнограф Молох. Пожилой иностранец Ник, «профессор половых органов», который давал ей деньги. Но ни единого упоминания о дяде, мамином брате, в дневнике не попадалось. Между тем, если он был для нее настолько близким человеком, что именно ему она решилась доверить свою жуткую грязную тайну, почему о нем здесь нет ни слова? Допустим, он недавно вернулся из долгой заграничной командировки. Разве не стало его возвращение для нее значительным событием?

«Брось. Ты пристрастен, – одернул себя старый учитель, – просто тебя глубоко оскорбила последняя часть вашей беседы. Но, если попытаться взглянуть на это объективно, ничего плохого нет. Он просто счел своим долгом предупредить. Несколько раз повторил, что абсолютно уверен в моей порядочности. Что же тебя больше всего мучает после этого странного визита?»

Он подъедет на своей машине к скверику у казино и даст условный сигнал. Два коротких гудка, один длинный.

Именно так гость позвонил в дверь.