— Маша сейчас в Москве, — донесся до него сквозь тихий плеск воды голос Кумарина, — тоже ведь из-за этого ничтожества. Изучает его, анализирует.

— Она занимается Рязанцевым, — вяло возразил Григорьев, перевернулся, нырнул, проплыл под водой несколько метров и вынырнул возле немецкого деда, который плескался у буйка в детских надувных нарукавниках и улыбался, как дитя.

— Гуттен таг! — сказал дед.

— Гуттен таг! — ответил Григорьев.

— Так, так, — эхом отозвался Кумарин, — давайте вылезать, уже девятый час. У нас столик заказан на девять, опоздать можно на пятнадцать минут, не больше. Между прочим, этому Божьему одуванчику было лет двадцать пять в сорок первом. Где он воевал, интересно, в каком был чине, сколько наших уложил?

— Спросите, — хмыкнул Григорьев, — вы же знаете немецкий.

— Сами спросите. У вас произношение лучше.

— Не буду, — Григорьев быстро поплыл к берегу.

— Почему? — Кумарин догнал его и поплыл рядом.

— Потому, что мне это совсем не интересно.

Они пошли вверх, по крутой лестнице, кряхтя по-стариковски. Внизу, на пляже, немецкое семейство готовилось к ужину. На мелкой гальке стоял раскладной столик, накрытый бумажной скатертью. Младенец спал в автомобильном детском стульчике. Мать, все такая же голая, закрепляла скатерть специальными скобками, как это делают в уличных кафе по всей Европе, чтобы не трепал ветер. Старший мальчик поплыл за дедушкой. Девочка сидела на корточках у холодильника.

— Как вы думаете, о чем я жалею? — спросил Кумарин, отдышавшись.

— Наверное, о многом, — улыбнулся Григорьев, — о юности, о первой любви, о том, чего вернуть нельзя. Может, о каких-то своих глупых словах и поступках.

Кумарин остановился, вытер лоб влажным полотенцем.

— Да, конечно. О глупых словах и поступках. О том, чего вернуть нельзя. И о тех, с кем больше не поговоришь. Ох, как я бы сейчас интересно поговорил с генералом Колпаковым! Обидно, что Жора никогда не узнает, как его драгоценный племянник распорядился половиной миллиона. Больно оттого, что мы с вами никогда не сумеем полюбоваться брезгливой мордой, которую скорчил бы генерал, узнав, что сделал с суммой пятьсот тысяч его племянник, и не послушаем отборный, искренний генеральский мат.

***

Арсеньев показал Василисе фотографию Гриши Королева и назвал его имя. Реакция была настолько бурной, что Маша подумала: вот, сейчас заговорит! Но нет. Василиса только заплакала. Двух других пропавших подростков она тоже узнала. Подтвердила, что они вчетвером отправились на ночь в бывший пионерлагерь «Маяк», на берегу реки Кубрь. — У нее на руке какой-то странный перстень, — сказала Маша, — когда я обрабатывала ожоги, она пыталась что-то мне объяснить. Мне показалось, это старинная штука. Белый металл, гравировка на печатке почти стерлась, я сумела разглядеть что-то вроде профиля в шлеме. Лупы у Сергея Павловича нет. А снять перстень с пальца пока невозможно. Палец — сплошной пузырь. Саня, посмотрите, вы должны хоть немного разбираться в антиквариате.

— Я в этом ничего не понимаю, — сказал Дмитриев, — но мне тоже кажется, это не ее перстень. Он мужской, грубый какой-то. Впрочем, мы долго не общались, не знаю, может, ей подарил кто-нибудь?

Василиса категорически замотала головой.

— Нет? Никто не дарил? — спросила Маша. — Опять отрицательный ответ.

— Откуда же он взялся? Ну ладно, когда заговоришь, расскажешь.

«Папа спрашивал, не носит ли Приз на мизинце перстень, — вспомнила Маша, — тридцатые годы двадцатого века. Белый металл. Печатка. Генрих Птицелов. Но папа занят там совсем другими проблемами. Приз все время теребил мизинец, я еще подумала: наверное, привык носить кольцо на этом пальце. Почему вдруг папа спросил? Да что за бред, в самом деле!»

— При чем здесь перстень? — донесся до нее голос Арсеньева.

Он почти не слушал Машу. Он курил на кухне, пил крепкий чай и думал о том, стоит ли вызывать оперативную группу или все-таки сначала съездить одному? А вдруг там ничего нет, в этом лагере?

— Может, и ни при чем, — сказала Маша, — пока Василиса не заговорит, мы все равно не узнаем.

— А скоро она заговорит, как вам кажется?

— Афония — загадочная штука. До сих пор о ней точно ничего не известно. Длится иногда несколько часов, иногда неделю, десять дней. Но может кончиться завтра. Если бы причина была только в ларингите, но тут еще нервный шок.

— Завтра утром я вызову врача, — сказал Дмитриев.

— Да, обязательно. И старайтесь разговаривать с ней как можно больше. Рассказывайте что-нибудь, читайте вслух. Не оставляйте ее наедине с этим.

Когда Маша с Арсеньевым уходили, Василиса спала.

— Саня, а зачем вы ездили в «Останкино»? — спросила Маша.

— Ловил после эфира одну знаменитость.

— Кого, если не секрет?

— Владимира Приза.

— Да что вы говорите! Надо же, как интересно. Вы допрашивали Вову Приза? Ну и как? Ой, погодите, Саня, вы что, работаете по убийству писателя Драконова?

Она как-то слишком быстро угадала. Вполне возможно, что нынешний ее приезд косвенно связан и с этим,

«Только не теряй голову, — напомнил себе Арсеньев, — не забывай, кто она. Голову не теряй, ладно?»

Они стояли в пустом ночном дворе и смотрели друг на друга.

— Вы там розу оставили, — сказал Саня.

— Ой, простите. Ну не возвращаться же. Надеюсь, Сергей Павлович догадается поставить ее в воду. Вы сейчас домой?

— Нет. Дело в том, что один из этих подростков, Гриша Королев, мой сосед. Я обещал его младшему брату съездить в бывший пионерлагерь.

— Вот почему у вас с собой фотографии. Я только не поняла, этих детей ищут или нет?

— Формально — да. Практически — пока нет. Вот я съезжу туда, попробую поискать.

— Что, прямо сейчас?

— Я обещал.

— Будете вызывать группу?

— Нет. Я просто посмотрю, что там творится, если потребуется — вызову.

— То есть вы едете один? Я с вами. Можно? Саня, ну что вы так на меня смотрите? — она тихо засмеялась. — У меня все равно бессонница, обычное дело, никак не привыкну к разнице во времени. А вы очень усталый. Ехать долго. Чего доброго, заснете за рулем. Раз уж я ввязалась в это дело, мне тоже хочется выяснить, что там произошло. И вообще, я, знаете, соскучилась.

— По мне?

— По нашим с вами ночным путешествиям. Помните?

— Еще бы.

— Ну вот, я ведь вам тогда, два года назад, пригодилась? И сейчас не помешаю.

— Маша, вы серьезно хотите ехать со мной? Зачем вам это? Там еще все тлеет. Там был жуткий пожар, и всякое может случиться. А вы на каблуках, в длинной юбке.

— Это не каблуки, а танкетки. Мы на вашей машине поедем или на моей? Лучше на вашей, моя все-таки казенная, из гаража посольства, к тому же номера дипломатические.

Шофер маленькой черной «Тойоты» спал очень крепко и проснулся, только когда заработал двигатель машины Арсеньева. Он увидел, как отчаливает незнакомый темно-синий «Опель». Поскольку его интересовал черно-серый «Форд», который остался на месте, он решил, что можно спать дальше.

Как только за Лезвием закрылась дверь, Приз схватил телефон и набрал номер корреспондентки глянцевого журнала. Номер она сама внесла в записную книжку его мобильного и пометила инициалами «М.Н.». Правда, он забыл, как ее зовут, но это неважно. Она мгновенно ответила, узнала его и ничуть не удивилась такому позднему звонку.

— Надо внести несколько уточнений в текст, — сказал он.

— Я еще не сделала распечатку, — в голосе ее прозвучало легкое смущение.

— Неважно. Принесите кассеты. Мы прослушаем, и я кое-что добавлю. Другого времени у меня не будет.

— Володя, вы хотите, чтобы я приехала прямо сейчас? — она сомневалась. Она не могла поверить такому счастью.

— Ну а когда же? Я сказал — другого времени не будет.

Пока она ехала, он принял душ. Проглотил две капсулы мощного мужского биостимулятора. Постоял перед зеркалом, разглядывая ранку от содранной родинки. Погасил верхний свет во всей квартире, оставил только слабые ночники. Все это заняло пятнадцать минут, не больше. Следовало как-то убить оставшееся время. Он плюхнулся в кресло, включил телевизор. Минут десять в диком темпе скакал по каналам. Ничего интересного. Про него, про Владимира Приза, нигде — ни слова, ни намека. За этот вечер его показали всего один раз, в ток-шоу вместе с Рязанцевым. Один раз, и все. Проехали. Как будто его не существует. Как будто может существовать мир без него.