— Я так волнуюсь, так волнуюсь! — звонко вскрикивала старушка.

— Да ну, все фигня! — глухо отвечал юноша. — Получится прикольно! Надо стебаться и не комплексовать. Во всем и всегда надо стебаться. Это главное.

Наконец Арсеньев нашел нужную студию. Над толстой, плотно закрытой дверью светилась электрическая табличка «ТИХО!».

Ждать оставалось совсем недолго. Табличка погасла.

Саня вспомнил, что календарь с портретом Приза остался в машине. Придется Зюзиному внуку обойтись без автографа. Впрочем, если бы не этот календарь, Арсеньев вряд ли узнал бы звезду экрана. Он редко смотрел телевизор, к тому же в новом доме еще не было антенны.

Приз вышел одним из первых. Судя по выражению лица, шоу прошло для него не слишком удачно. Он был мрачный и весь мокрый.

— Добрый вечер, Владимир Георгиевич.

При виде формы и удостоверения Приз помрачнел еще больше.

— Да. Я вас слушаю, — он вытащил мобильник и включил его, огляделся тревожно, словно искал кого-то в толпе, валившей из студии.

— Здесь не совсем удобно, — заметил Саня.

Они стояли посреди маленького фойе. Их толкали. К Призу подлетела девушка с календарем, точно таким, какой остался в машине у Арсеньева, и попросила автограф. Потом еще одна, с развернутым глянцевым журналом.

— Хорошо, давайте отойдем, — произнес Приз и, не глядя, расписался на своем портрете.

В редеющей толпе мелькнуло лицо Рязанцева. Он смотрел поверх голов, извиняясь, никого вокруг не замечая. Маленькая полная девушка подхватила его под руку и стала что-то тихо говорить ему на ухо, увлекая за собой вглубь зеркальной гостиной. В дверном проеме мелькнуло удивленное лицо партийного лидера, дверь в гостиную закрылась, и Арсеньев потерял его из вида.

Приз между тем двинулся по коридору, не оглядываясь. Саня догнал его. Приз разговаривал по телефону, заметив Арсеньева, он тут же прихлопнул крышку мобильника. Саня успел услышать его последние слова: «Они уже там, придурок! Раньше надо было думать!»

Самым подходящим местом для беседы с майором милиции Приз счел маленькую площадку между этажами, у стеклянной стены, над вонючей, заплеванной урной.

— Владимир Георгиевич, вам что-нибудь говорит имя Лев Драконов?

— Писатель? Он умер, кажется?

— Его убили.

— А, да, я слышал. Кого-нибудь удалось поймать?

Стоять и разговаривать с Владимиром Призом на лестничной площадке телецентра было, правда, тяжелым делом. Мимо сновали люди, и почти каждый считал своим долгом поглазеть, поздороваться, оглянуться или подойти, попросить автограф, хотя бы на клочке бумаги.

— Задержали одного наркомана, но пока нет полной ясности.

— Ну а от меня, конкретно, что надо? — спросил Приз, и глаза его неприятно заметались.

— Ваш дядя, генерал Колпаков, был знаком с писателем Драконовым?

Прежде чем ответить, Приз дал автограф двум смущенным подросткам и закурил.

— Не вижу связи.

— Незадолго до смерти в нескольких интервью Драконов говорил, что работает над мемуарами некоего генерала.

— И что, назвал имя моего дяди? — Приз скептически хмыкнул.

— Нет. Никакого имени Драконов не называл. Но известно, что на Франкфуртской книжной ярмарке он встречался с немецким литературным агентом. Они должны были подписать договор на книгу мемуаров генерала авиации, ныне покойного.

— Договор? Что за бред? Кто вам это сказал?

— Неважно.

— Очень важно. Для меня это очень важно. Откуда у вас такая информация?

«От вдовы Драконова», — хотел сказать Арсеньев, но вместо этого скромно сообщил:

— Из прессы.

— Нельзя ли точнее? Издание, дата.

— Ну, с ходу, я не вспомню. Если вас это так интересует, постараюсь уточнить.

— Да уж, пожалуйста, — кивнул Приз, — меня это чрезвычайно интересует. Дядя был для меня как родной отец, и я не хочу, чтобы поганили его память.

— Почему обязательно «поганили»? — удивился Арсеньев. — Разве плохо, когда выходит книга мемуаров?

— Мой дядя ничего не писал и писать не собирался, — сообщил Приз и ответил лучезарной улыбкой на чье-то приветствие.

— Сам не собирался, однако мог наговорить что-то на диктофон или просто рассказать. Он ведь был знаком с Драконовым? Или нет?

— Нет.

— Вы в этом абсолютно уверены?

— Абсолютно.

— Но вы же не могли знать всех знакомых вашего дяди, всех до одного?

— Разумеется, всех — не мог. Но я достаточно хорошо знал своего дядю, и у меня есть очень серьезные основания утверждать, что с Драконовым он знаком не был. То есть, возможно, где-то они встречались. Дядя любил ужинать в ресторане Дома литераторов. Однако ни при каких обстоятельствах он не мог обратиться с подобной просьбой к Драконову.

— Почему?

— Потому, — Приз понизил голос и заговорил хриплым, нервным шепотом, — потому, что, если бы дяде Жоре и пришла в голову идея о мемуарах, он обратился бы к какому-нибудь другому писателю. Вам ясно?

— Не совсем.

— Мой дядя, генерал Георгий Федорович Колпаков, герой Советского Союза, был русским офицером. Он кровь проливал за русскую землю. И если бы решил оставить после себя книгу воспоминаний, то на роль литературного обработчика пригласил бы русского писателя, а не Льва Абрамовича Драконова.

Приз ужасно возбудился. Изо рта полетела слюна. Выпалив все это, он сделал многозначительную паузу, глаза стали выпуклыми и блестящими, он смотрел на Арсеньева так, словно ждал аплодисментов.

Арсеньев неуверенно кивнул. Он не знал, что сказать. Генерал Колпаков был антисемитом. Это ничего не доказывает и не имеет прямого отношения к делу. Его племянник тоже антисемит. Правда, не афиширует этой своей проблемы. Наоборот, молодой политик Владимир Приз без конца повторяет, что все люди братья.

— А вы? — внезапно спросил Арсеньев. — Если бы вы вдруг решили издать книгу о себе, для вас имела бы значение национальность литературного обработчика?

Приз покраснел. Но не от неловкости, а от злости.

— Я пока не собираюсь писать мемуары. Я еще не в том возрасте, чтобы думать о мемуарах.

— Итак, если я вас правильно понял, ваш дядя не был знаком с убитым Драконовым Львом Абрамовичем, — уточнил Арсеньев после короткой паузы.

— Нет! — Приз оскалился и посмотрел на часы.

— И ни о какой совместной работе над книгой воспоминаний речи быть не может?

— Нет!

— Ну что ж, спасибо. Было приятно познакомиться.

Рукопожатие Приза оказалось таким влажным, что хотелось вымыть руки.

Никому на лапу в больнице давать не пришлось. Единственный охранник, дремавший у входа, ничего не спросил. В справочной объяснили, на каком этаже, в какой палате лежит обожженная девочка, которую сегодня снимало телевидение. Пришлось долго плутать по старому зданию, подниматься и спускаться по лестницам.

— Вот так кто угодно может войти, — сказал Дмитриев.

Бокс находился в тупике, в глухом конце короткого широкого коридора. Там дрожал слабый голубой свет. Вокруг ни души. Маша осторожно приоткрыла дверь.

Это была совсем маленькая комната, такая маленькая, что из-за высоченного потолка казалась колодцем. Окно выходило в больничный сквер и было забрано решеткой. На койке спала девочка. Кисти рук перебинтованы, к локтевому сгибу тянулась трубка капельницы.

Дмитриев застыл в дверном проеме и шепотом, еле слышно, позвал:

— Васюша!

Девочка не шелохнулась. Маша шагнула к койке. В голубом слабом свете лицо Василисы казалось прозрачным. Влажные темные ресницы едва заметно вздрагивали, под веками двигались глазные яблоки. Бледные потрескавшиеся губы были приоткрыты. Ей снилось что-то, она тяжело, часто дышала.

— Ну что же вы, Сергей Павлович, подойдите к ней, — прошептала Маша.

— Она спит.

— Все равно подойдите. А я пока найду кого-нибудь: дежурного врача, сестру.

— Нет! Постойте! — он приложил палец к губам, поманил Машу к себе и шепотом, на ухо попросил: — Понюхайте меня и скажите, перегаром не пахнет? Я много выпил там, в «Останкино», перед эфиром. Вася с детства ненавидит запах перегара.