— Я хотел бы взглянуть на фотографии, на которых американские инструкторы запечатлены рядом с террористом номер один, — сказал Григорьев.

— Ого! Это действительно интересно. Какие именно инструкторы? Ну, не стесняйтесь.

Григорьев стал перечислять имена высших офицеров ЦРУ. Всего семь человек. Список этот был заранее оговорен с руководством. В него входили пенсионеры, инвалиды, которым ничего уже не угрожало.

— Неужели сенатская комиссия терзает даже стариков? — спросил Рейч и сочувственно покачал головой. — Как не стыдно!

— Какая сенатская комиссия? — Григорьев изобразил легкое удивление.

Рейч иронически улыбнулся.

— Ну как же! Об это писали все газеты. После трагедии одиннадцатого сентября специальная сенатская комиссия совместно с ФБР потрошит высших офицеров ЦРУ, откапывает старые афганские связи. Вам ли не знать?

— А, вы об этом? — равнодушно кивнул Григорьев.

«Почему, когда я попросил показать снимки, он сразу связал это с сенатской комиссией? — подумал Григорьев. — Впрочем, о работе комиссии газеты, правда, писали»

— Все эти расследования — обычные рекламные трюки сенаторов перед выборами. Неужели вы, Андрей, участвуете в этом безобразии и помогаете политикам делать свой грязный пиар на реальной трагедии? Или наоборот, вы боитесь, что я продам кое-что из своих архивов, пользуясь остротой момента, и хотите выяснить, что у меня есть?

— Генрих, если я вас правильно понял, никто с подобной просьбой к вам еще не обращался и ни одного снимка вы пока не продали? — теперь пришла очередь Григорьева впиться взглядом в лицо собеседника.

— Никто, — повторил Рейч, — вы первый. Желаете, чтобы я продал их вам, вместе с негативами?

— Сначала я хотел бы на них взглянуть.

— О, это пожалуйста. Одну минуточку.

Рейч вышел из комнаты. Вернулся он минут через десять. Был страшно бледен. Руки дрожали.

— Устала ты от них? — спросила врач Вера Ивановна, когда телегруппа выкатилась.

Василиса лежала, не двигаясь, глядя в потолок. Агапова присела на край койки и погладила ее по волосам.

— Молчишь. Представляю, что у тебя в голове сейчас творится. Столько пришлось пережить, чудом уцелела, а поделиться впечатлениями ни с кем не можешь. И родных никого рядом. Где же мама твоя? К маме, небось, хочется? — Агапова вдруг запнулась, покраснела, пробормотала себе под нос: — Ой, ладно, не буду, вдруг ты вообще сирота, мало ли? — Она поправила шапочку и заговорила нарочито бодрым, громким голосом: — Ты давай-ка, думай о том, что все хорошо. Могло быть значительно хуже. Шрамов у тебя не останется, руки-ноги заживут. Я уверена, после эфира кто-нибудь из твоих родных обязательно откликнется. Я только потому и пустила этих телевизионщиков в палату, чтобы они помогли найти твоих родных. Теперь тебе надо поспать.

Василиса помотала головой, зажмурилась и до крови закусила губу.

Она хотела объяснить, что откликаться некому. И еще, она хотела сказать, что милиционер, который приезжал за ней в Кисловку, связан с бандитами, устроившими стрельбу в заброшенном лагере. Он пытался увезти ее по-тихому. Ему помешала Лидуня. Он вел себя как бандит и неврастеник.

Когда вошли хозяйка и участковый, он не успел убрать пистолет. Стал объяснять, что Лидуня накинулась на него, как дикая кошка, и ему пришлось припугнуть ее. Они поверили, но хозяйка выгнала его из дома. Анастасия Игнатьевна обошлась с ним как с малолетней шпаной, и участковый Поликарпыч ее поддержал. Было удивительно, что этот псих в милицейской форме их послушался, ушел на улицу, за калитку. Он вообще сник и смутился, когда они явились. Не то чтобы испугался, а именно сник, поджал хвост и стал вести себя, как нашкодивший мальчишка. Василисе даже показалось, что ему стыдно. Но не за ту безобразную сцену, которой они не видели, а за нечто другое, из далекого прошлого.

До приезда «скорой» Анастасия Игнатьевна занималась Лидуней, утешала ее, мазала йодом ссадину на лбу, объясняла, что бояться нечего, это раньше он был Лезвие, а теперь старший лейтенант милиции и не имеет права никого обижать, особенно при исполнении, потому что его за это обязательно накажут.

Лидуня тряслась, всхлипывала, бормотала. От волнения она картавила еще сильней. Василисе почудилось, что юродивая пытается произнести ее имя и фамилию, что-то вроде «Гатева Сиися Ииня», но ни хозяйка, ни участковый ничего не разобрали.

А старший лейтенант при них ее имени не повторил. Сначала Василиса думала — случайно забыл, растерялся, но потом поняла: он промолчал нарочно.

Откуда он мог узнать ее имя? Никто до сих пор не сумел выяснить. Никто. А он вошел и сразу выпалил: «Грачева Василиса Игоревна». Произнес вслух только при ней и при Лидуне. И никому, ни единому человеку потом не сказал.

Конечно, он связан с бандитами. Он был ночью в лагере. В корпусе валялся Василисин рюкзачок. Там паспорт, ключи от квартиры. Бандиты обшарили все уцелевшие корпуса. Из этого следовало, что они всех нашли и убили. Всех, кроме нее. Она — единственный свидетель. Пока она молчит, убийц не найдут.

Врач поправила одеяло, вышла, тихо прикрыв дверь. Василиса хотела окликнуть ее. Очень уж страшно оставаться одной. Но опять не получилось ни звука. Голосовые связки заледенели, как от новокаина, когда делают местный наркоз.

Она заплакала и до крови прикусила губу. Пришлось слезать с кровати, ковылять к умывальнику. Минут пять ушло на то, чтобы исхитриться повернуть кран ладонью, без помощи пальцев, налить воды в стакан и не замочить бинты на руках. Умыться она не могла, только прополоскала рот. От всех этих сложных действий она устала так, что закружилась голова и задрожали коленки. Она доплелась до койки, свернулась калачиком на плоском больничном матрасе. Под ней скрипела кровать. Звук этот был каким-то казенным, безнадежным. Ей стало казаться, что она совершенно одна на свете, никому не нужная немая беспомощная калека. И это теперь навсегда.

За окном гудели машины, в сумерках мерцали огни, плескался летний московский вечер, как густое старое вино, как тяжелый древний океан. Ее мысли и чувства, не отягощенные речью, поднимались на поверхность быстрыми крупными пузырями и лопались, сливаясь с какой-то иной, внешней субстанцией. Там было страшно, холодно и ничего не нужно. Там звучал чужой шепот, сухой, бумажный, словно комкали старую газету.

В который раз сегодня Арсеньев хватался за телефон и отдергивал руку. Номер, записанный на клочке факсовой бумаги, он запомнил наизусть. Ничего не стоило набрать его и произнести:

— Здравствуйте, мисс Григ. Это майор Арсеньев, если вы меня помните. И что дальше? Можно сказать иначе.

— Привет, Маша (или даже Машенька), это Саня Арсеньев. Слушай, я забыл, мы на «ты» или на «вы»? Как поживаешь? Надолго прилетела? Давай срочно встретимся. Я ужасно по тебе соскучился.

Разумеется, так он ни за что не скажет. Скорее всего, будет мямлить, принужденно покашливать, мучительно выдумывать всякие уважительные причины, вызванные служебной необходимостью. Потому что дурак, трус несчастный. Она прилетела. Он мог вообще не узнать об этом. Спасибо Зюзе. Или нет? Не спасибо, а совсем наоборот? Зачем следователь Лиховцева лезет в его личную жизнь? Тем более нет никакой жизни. Сплошная личная смерть, и грохот ночных штробилок вместо похоронного марша.

— Здравствуйте, Мери. Это майор Арсеньев, если вы помните. Это майор, которому уже давно пора стать подполковником. Кстати, а какой у вас чин в ЦРУ?

— Маша, я ужасно рад, что вы опять в Москве. Давайте встретимся и поужинаем вместе…

«Тьфу, бред какой-то, — одернул себя Арсеньев, в очередной раз прикоснувшись к своему мобильнику, во-первых, в ближайшие пару дней мне просто некогда с ней встречаться. Во-вторых, это все равно ничего не даст. У меня и так в голове постоянно работает дробилка, грохочут отбойные молотки и рычат дрели. Мне только не хватало Мери Григ. Я окончательно свихнусь, когда увижу ее».