Но выводов не получалось. Вместо грубой, надежной конкретики набегали расплывчатые воспоминания, приятные и не очень. Почему Лунек упомянул давний роман с Катей Орловой? Ему, Луньку, какое до этого дело? И какая тут может быть связь с убийством Калашникова?

Катя в свои двадцать была — как бы это лучше выразиться? — чересчур умной и сложной для роли девочки-любовницы. А ничего иного он предложить ей не мог. И предпочел обойтись чем-нибудь попроще; а именно — массажисткой Светой.

Он расслабился, получал свои дорогие удовольствия, пока была такая возможность. Но все кончается рано или поздно. Пролетели пять бурных лет, и забылись совсем, вместе со Светой и разнообразными подружками. Как говорится, проехали… Если честно, то и вспоминать теперь не хотелось. Не потому, что стыдно, а как-то не за что в этом веселом круговороте зацепиться, все сливалось в бесформенный, влажный, хихикающий клубок голых тел, дрожал раскаленный слоистый воздух сауны, и вода в бассейне хлюпала как-то гадко, непристойно, и расплывался приторный запах французского коньяка, пота, жирной косметики.

Но главное — назойливо, с тошнотворной ясностью вставал перед глазами образ: толстая, неприбранная, в расстегнутой блузке баба на табуретке, белая, голая тяжелая грудь, еще живая, но уже как бы тронутая тлением.

Наверное, он поступил по-свински тогда, выгнал вон, не дал денег и даже не позвонил в Онкоцентр знакомому хирургу, хотя обещал. Но побоялся — вдруг потом хирург этот вздумает поделиться с ним результатами операции, рассказать о состоянии больной? Или кому-то в досужей беседе проговорится о том, что он, Егор Баринов, просил за какую-то там Светлану Петрову. А кто она ему, интересно? С какой стати он просил? Массажистка? Ага, знаем мы этих массажисток… Жизнь летит так быстро, мелькает пейзаж за окном, и, какой он на самом деле, живой или нарисованный, красивый или безобразный, вовсе не важно. Он уже позади. Проехали. А все-таки иногда хочется вернуться назад и что-то там из прожитого подправить, подчистить, изменить. Вроде бы зачем? Какая разница? Ведь проехали… А все равно хочется. Однако поезд несется с дикой скоростью, без остановок. Если прыгать на полном ходу — разобьешься.

Егор Николаевич вылез из-под одеяла, поеживаясь, прошел на кухню, открыл холодильник, достал пакет топленого молока. Теплое топленое молоко с медом действует успокаивающе, как очень мягкое, безвредное снотворное. Эх, раньше надо было, вечером еще. А теперь уже третий час ночи.

Пока грелось молоко в микроволновой печи, Егор Николаевич усилием воли пытался прогнать от себя неприятные воспоминания и разбудить в душе совсем другие — нежные, романтические. Такие тоже есть.

Были осенние подмосковные рощи, тонконогие горячие жеребцы, звуки греческого танца сиртаки, гибкая летящая фигурка, легкие пальчики, шоколадные глаза. Да, вот здесь, пожалуй, не нужно ничего подправлять и подчищать. Ну, разве что, ту дурацкую новогоднюю ночь… Странно получается — каждому, даже распоследнему цинику (а Егор Николаевич был таковым и не стеснялся в этом самому себе признаться) в глубине души хочется чего-то этакого, чистого и красивого — чего нет в жизни. Однако есть или нет? Где взять умника, который точно ответит?

Звякнула печь, сообщая, что молоко согрелось. Он стал пить осторожными, маленькими глотками.

Так случилось, что давний, почти забытый роман с Катей Орловой имел короткое, неожиданное и совершенно одностороннее продолжение. Егор Баринов определил это для себя как последнюю вспышку ностальгии по красивой любви.

Прошлой зимой он решил устроить себе небольшой тайм-аут. В Испании, на Канарах, есть остров Тенерифе, и там, высоко в горах, над облаками, в кратере мертвого вулкана стоит одинокая гостиница, в которой почти никто не живет. К кратеру ведет опасный горный серпантин, даже любопытные туристы редко добираются туда. Кроме гостиницы, нет ничего, только заброшенная лютеранская кирха. Вокруг ни души, небо над головой, чистейший горный воздух, вечная весна, и такая красота, что дух захватывает.

Егор Николаевич давно мечтал пожить несколько дней в этой гостинице и вот, когда почувствовал, что нервы на пределе, решил освежиться, побаловать себя красотой и полным одиночеством.

Он так устал, что не хотел брать с собой вообще никого. Купил билеты, сел в самолет, потом взял напрокат машину в аэропорту Тенерифе Рьена София и отправился на Пьясо-дель-Тьеде, три тысячи семьсот километров над уровнем моря.

Дорога оказалась сложной и опасной. Сонные испанские деревни с безлюдными булыжными улочками, беспризорными велосипедами у крошечных баров попадались все реже, серпантин поднимался все выше, становился совсем узким, давал такие крутые зигзаги, что даже щекотало под ложечкой. Наплывал тяжелый туман, обволакивал машину слепой молочной белизной, сердце подпрыгивало на крутом повороте от ощущения, что движешься страшно высоко над землей, сквозь облака, в полном одиночестве. Где-то далеко внизу осталось море, яркая курортная жизнь, кубики отелей.

Над облаками светило солнце, дорога шла сквозь буковый лес. Трехсотлетние деревья росли совсем близко, обступали узенькое шоссе, прикасались тугими сочными листьями к окнам машины. В чистом разреженном воздухе краски казались совсем другими, более насыщенными, зелень, пронизанная солнцем, была изумрудно-прозрачной. Свет стал ярче, тени гуще и черней.

Потом начиналась застывшая вулканическая лава, бурая, как запекшаяся кровь, редкий сухой кустарник, абсолютная, космическая пустота и тишина.

Номер в полупустой одинокой гостинице стоил совсем недорого, Егор Николаевич с аппетитом поужинал в маленьком уютном ресторане и перед сном, взглянув на огромные, ослепительные звезды в черном небе, почувствовал себя лет на двадцать моложе.

Первые два дня он отсыпался, наслаждался бездельем и тишиной, прозрачным горным воздухом. На третий день, прогуливаясь после обеда, он зашел в заброшенную гулкую кирху и замер. У алтаря, задрав вверх голову и рассматривая разбитые цветные витражи, стояла Катя Орлова.

Он удивился. Но не столько самой встрече, сколько своей внезапной радости. Если и хотел он кого-то вот так, случайно, увидеть в этом красивом безлюдном месте, то, пожалуй, только ее, Катю Орлову. Она была здесь очень кстати, как бы вписывалась в космический пейзаж и казалась невероятно красивой в длинном бледно-голубом платье из какой-то легкой, летящей ткани. Не успев даже поинтересоваться, одна ли она здесь, собирается ли пожить в этой гостинице, или просто приехала с побережья на несколько часов посмотреть кратер потухшего вулкана, Баринов бросился к ней с объятиями и поцелуями.

Она поздоровалась удивленно, приветливо, мягко устранилась от объятий.

— Егор? Надо же, как странно… А мы с Глебом приехали вчера на неделю, живем в отеле в Лос-Кристьянос, на побережье. Он остался загорать на пляже, а мне захотелось съездить на вулкан.

— И ты решилась одна вести машину по такому опасному серпантину? Катенька, Господи, как же я рад! Сто лет тебя не видел! А ты рада? Ну хоть немножко?

— Немножко рада, — улыбнулась она, — а ты здесь с женой?

— Я один. Вырвался на неделю. Устал как собака. Ну, расскажи, как ты?

Они вышли из кирхи, прошли пешком по шоссе, довольно далеко, к буковому лесу. Он сам не заметил, что говорит без умолку, вдохновенно жалуется ей на свою тяжелую, запутанную жизнь, на бессонницу, на холодную, совсем чужую женщину, с которой недавно торжественно отпраздновал серебряную свадьбу, на то, что не с кем поговорить, хотя целые дни проходят в разговорах, и никто его, бедного, не понимает, не жалеет, не любит.

— Я знаю, твой Калашников тоже не подарок. Если бы ты тогда не убежала… это ведь вышло совсем случайно, а ты даже не захотела выслушать меня.

— Не надо, Егор, — поморщилась Катя, — это было давно и не правда.

— Это правда. Возможно, это единственная правда, которая была в моей жизни. Ив твоей тоже. Ты была совсем молоденькой, а потому — максималисткой и совершенно не умела прощать. Наверное, сейчас уже научилась?