Вечером опять поднялась метель. Мокрый снег летел в лицо. В новых сапогах было тепло и уютно. В начале восьмого блестящий черный «Ауди» притормозил у старого здания Малого театра.

— Ну что, красавицы, не успели замерзнуть? — весело спросил аккуратный седой господин, выходя из машины и красивым жестом распахивая заднюю дверцу.

— Привет, — Света чмокнула господина в губы, — познакомься, это Маргоша, моя подруга.

Господин внимательно, с ног до головы, оглядел тонкую фигурку в жалкой курточке. Его лицо показалось Маргоше смутно знакомым, где-то она видела его, то ли по телевизору, то ли на фотографии в каком-то журнале. Он галантно поцеловал Маргоше руку, произнес: «Очень приятно», однако сам не представился. Даже имени не назвал. Но Маргоша не обратила на это внимания. Ей было легко и весело.

Полчаса назад она шарахнула полстакана французского коньяку у Светы в гримерной.

— С тебя ведь не убудет, — говорила Света, аккуратно подкрашивая ей ресницы своей дорогушей французской тушью, — он в принципе ничего мужичок, староват, конечно, а так — все нормально. Иногда даже в кайф. Ты ведь втроем никогда не пробовала. Это правда бывает в кайф.

Маргоша и вдвоем-то пока толком не пробовала, Первый раз все случилось с поддатым одноклассником Васькой Шейко после выпускного вечера. Васька потел, сопел, дышал в лицо перегаром, никак не мог справиться с собственной ширинкой. Маргоша даже не поняла тогда, зачем люди занимаются этим быстрым, неинтересным и, в общем, опасным спортом. Ведь запросто можно залететь, а аборт — это очень вредно для здоровья. Совсем недавно случился скучноватый роман с сокурсником Борей Владимировым, и тоже — никакого удовольствия. Кто его знает, может, втроем и правда интересней? А тут еще — пятьсот баксов, причем это лишь начало, Светка сказала, дальше будет больше. Дело ведь не только в деньгах, но и в перспективах… На Маргошу опять напал идиотский нервный смех. Она боялась, что из глаз брызнут слезы и вся Светкина тушь растечется, но краска была водостойкой. Бояться не стоило. И вообще ничего в этой жизни не стоило бояться. Ничего, кроме зимнего холода, оторванных подметок, желтой крошащейся пшенки, которая ждет голодную до спазмов в желудке Маргошу дома, в пустом холодильнике, в мятой почерневшей кастрюле.

В салоне тихо играла музыка. Было так хорошо ехать в «Ауди» с затемненными стеклами сквозь промозглый метельный город, и не куда-нибудь, а на дачу, теплую, трехэтажную, с сауной и бассейном.

Генерал-майор Уфимцев, заместитель министра внутренних дел, пригласил старого приятеля актера Костю Калашникова к себе домой. Обычно они встречались в закрытом спортивном комплексе на Войковской, играли в теннис, попивали пивко в сауне. Однако сейчас о теннисе и сауне не могло быть и речи. У Калашникова горе. Убили единственного сына.

Костя позвонил накануне вечером. По телефону голос звучал тяжело, хрипло.

«Худо человеку, хуже не бывает, — подумал генерал, — не дай Бог никому…»

— Мне надо поговорить с тобой, Сережа.

— Завтра суббота. Приезжай-ка утречком ко мне домой. Часам к десяти, — ответил Уфимцев.

В субботу рано утром у Маргоши была съемка. Перед уходом, в половине девятого, она разбудила мужа, нежно поцеловала, погладила по щеке, заросшей за ночь неприятной, седоватой, уже стариковской щетиной.

— Костенька, не забудь побриться, все-таки к генералу идешь.

— Обязательно, солнышко. — Он поймал ее руку, прижал к губам теплую ладошку, пахнущую дорогим туалетным мылом.

Маргоша крутанулась на каблуках перед большим зеркалом в спальне, оглядела себя с ног до головы, осталась вполне довольна, тряхнула распущенными огненно-рыжими волосами и умчалась. В спальне остался запах духов, каких-то новомодных, незнакомых. Маргоша любила духи и постоянно их меняла. Эти новые пахли острой свежестью, юностью, мокрым клевером.

Покряхтывая, тяжело откашливаясь, он вылез из-под одеяла и встал перед большим зеркалом. Свет пасмурного утра как-то особенно беспощадно подчеркивал морщинистые мешочки под глазами, нездоровую отечность, которая в последнее время появляется после сна. Гадкая штука старость. Брюшко, поросшее седой шерстью, можно еще подтянуть, особенно если не забывать о гимнастике. Жирноватые, дряблые плечи можно расправить, вот так, глубоко вздохнув. Однако с каждым днем все трудней держать себя в форме.

Калашников взглянул в глаза своему отражению, и стало неловко. О чем он думает? Такое горе, убили Глеба, мальчик еще не похоронен, единственный сын… Надя лежит с обострением гипертонии, а он, старый дурак, крутится перед зеркалом, жадно втягивает ноздрями запах духов Маргоши.

У Нади, у матери своего единственного сына, он так и не удосужился побывать за эти дни. Послезавтра похороны, и придется встретиться. Никуда не денешься. Придется говорить какие-то слова, смотреть в глаза.

Калашников зябко передернул плечами и отправился в душ. Сначала очень горячая вода, почти кипяток, потом ледяная. И так несколько раз. Отличная гимнастика для сосудов. После контрастного душа чувствуешь себя лет на десять моложе. Кожа становится свежей, розовеет, отечность проходит. Уже не так противно смотреть на себя в зеркало.

Когда он налил себе кофе, зазвонил телефон. Услышав голос администратора с киностудии, Калашников удивился.

— Константин Иванович, передайте, пожалуйста, Маргарите, сегодня съемка не в двенадцать, а в половине второго.

— Хорошо, обязательно передам, — проговорил он бодро и зачем-то добавил:

— Она еще спит.

Положив трубку, он отхлебнул из чашки слишком большой глоток, поперхнулся, закашлялся. Кофе был горячий, обжег гортань, из глаз брызнули слезы. Калашников кашлял и не мог остановиться. На миг ему стало страшно. Вот так, поперхнувшись, умер его отец. Никого не было рядом, кусок хлеба попал старику в дыхательное горло.

Но кашель отпустил. Константин Иванович отдышался, достал из холодильника нераспечатанную пачку апельсинового сока, налил себе полный стакан. От ледяного сока стало легче.

«Нет, — сказал он себе, — я не буду нервничать и сходить с ума. Наверное, у нее какие-нибудь дамские дела, парикмахер, косметичка, портниха, вязальщица… Мало ли? Мы ведь с самого начала договаривались, что она не обязана отчитываться по мелочам: куда пошла, во сколько вернется. Никакой ревности. В нашей ситуации ревность непозволительна: только пусти ее в душу — сожрет. Я верю своей девочке, как самому себе. Она меня не предаст».

Когда он шел от подъезда к гаражу, перед ним словно из-под земли выскочил молодой человек отвратительной наружности. Длинные сальные космы грязно-желтого цвета, зеленый кожаный пиджак, розовые кожаные брюки, противно обтягивающие пухлые короткие ляжки, огромная серьга в ухе — стекляшка, фальшивый бриллиант.

— Константин Иванович, здравствуйте! — Микрофон ткнулся ему прямо в губы, рядом с зелено-розовым кожаным придурком выпрыгнул из-под земли еще и оператор с телекамерой. — Несколько слов для еженедельной передачи «Чумовой стоп-кадр». Как вы себя чувствуете? Подозреваете кого-нибудь конкретно? Ходят слухи, что ваш сын переживал любовную драму… За час до убийства он подрался с любовником своей жены… Что вы можете сказать по этому поводу?

— Вон! — громовым голосом завопил Калашников. — Пошел вон!

Из будки возле крытого гаража уже вылезал сонный охранник.

— Уберите их отсюда! Сейчас же! Сию минуту! — кричал Константин Иванович.

Впервые за многие годы, а возможно, и за всю жизнь, великий актер не владел собой. Боль, копившаяся в душе с той минуты, когда он узнал, что сына больше нет, вдруг вырвалась наружу, затопила все вокруг. Исчезли кожаный наглец с микрофоном, оператор с камерой, охранник в камуфляже, рифленые ворота гаража. Мокрый асфальт поплыл под ногами, дождь бил в лицо и становился горько-соленым. Константин Иванович плакал.

Не замечая ничего и никого вокруг, он добрел до своей синей «Тойоты», долго не попадал ключом в замок. Оказавшись наконец в салоне машины, он упал лбом на баранку руля.