В последнее время на Олю все чаще наваливалась тяжелая, тошная тоска. Духовные искания, мистические страсти, метания между Кантом и Кьеркегором потеряли былую таинственную красоту. Болезнь бабушки Ивы из трагедии, требующей высокого самопожертвования, превратилась в бытовой фарс, нудный и пошлый.
Когда приходится спать на кухне на раскладушке, обслуживать нескончаемые капризы безумной старухи, считать копейки, встречать Новый год без елки и шампанского, наедине с собственным отражением в немытом кухонном окне, обязательно станет тошно. Особенно если тебе двадцать три года, ты здорова, хороша собой и еще ни разу ни с кем не целовалась. Хоть и глядят на тебя жадные мужские глаза на улице, в университете, в библиотеке, но ты боишься, сама не зная чего, бежишь от этих глаз, как от чумы (это низкая животная чувственность, надо думать только о высоком, о духовном!).
Но вместо «высокого и духовного» Оле все чаще мерещились заспиртованные жабы и сушеные крысиные хвосты.
— Ты выбери что-то одно, — сказал ей как-то пожилой усталый диакон в церкви Большого Вознесения, — если ты православный человек, то гони от себя эту нечисть молитвой и крестом. Причащайся чаще. Все в тебе самой, в твоей душе. Не думай ты о всяких сглазах, порчах. Ты же неглупая девочка, а рассуждаешь как суеверная старуха, которой кажется, что соседка ей в суп плюнула и от этого геморрой разыгрался. Я знаю, тебе сейчас очень тяжело с твоей бабушкой. Но все проходит, ты еще такая молоденькая, ну перетерпи, что же делать? У каждого свой крест. Не замутняй душу бреднями.
— Вы не понимаете, — говорила Оля, — меня сглазили, напустили порчу, никакая молитва не поможет.
— Замуж тебе надо, вот что, — вздыхал диакон, глядя на Олю с жалостью. — Нарожаешь детишек, и вылетят все эти глупости из головы.
— Замуж?! Детишек?! Это слишком просто! Это низменные инстинкты, недостойные духовного существа! От вас я не ожидала, батюшка! — возмутилась Оля.
Никто ее не понимал, и она себя не понимала.
— Оля! Мне надо по-большому!
Зыбкий двойник усмехнулся и растаял во мраке. Бабушка колотила в стену кулаком. Оля бросилась в комнату. Можно подумать, старуха сама не справится, не дойдет до туалета. Но лучше вообще не думать. Взять под локотки, провести по коридору, стоять и ждать у открытой двери, уткнувшись носом в рукав своей застиранной ковбойки.
Бабушка всегда комментирует подробно, что в данный момент происходит в ее организме. Не только Оля, но и все старухи во дворе, и участковый терапевт, которая навещает бабушку два раза в месяц, и молодой парень из собеса, который приносит пенсию домой, — все должны знать в деталях, как работает у Иветты Тихоновны кишечник, как реагируют на разную пищу ее почки, печень, мочевой пузырь и прочие органы.
— Что ты отворачиваешься? Я давно заметила, ты мной брезгуешь. А я ведь вырастила тебя, ночей не спала. Зачем ты вчера приготовила рис? Рис крепит. Не стой столбом, помоги мне подняться.
Психиатр говорила, что бесстыдство, отсутствие элементарной стеснительности — тоже характерная черта болезни. Человек боится брезгливости к себе и нарочно провоцирует других, как бы проверяет: брезгуют им или нет?
— Ну ты ведь не инвалид, ты можешь сама! — не выдержала Оля и тут же одернула себя: сейчас будет еще хуже.
— Я все-таки напишу в народный контроль, там есть комиссия, которая проверяет, как обращаются с пожилыми людьми их родственники. Тебя выведут на чистую воду!
И пошло-поехало. Оля, не прислушиваясь к словам, двигаясь как заведенный автомат, повела старуху в ванную мыть руки, потом уложила ее в постель, выключила телевизор. Вернувшись на кухню, опять припала к стеклу. Во дворе продолжался веселый новогодний галдеж. Казалось, эти чужие счастливые поддатые люди специально издеваются над Олей, радуются ее тоске и одиночеству.
По гороскопу наступивший год предвещал Оле Гуськовой сплошные несчастья, потрясения, маленький, лично ей предначертанный апокалипсис.
Сразу после Нового года Оля заболела тяжелым гриппом. Она лежала с высоченной температурой, почти в бреду. У бабушки от страха на время прояснилось в голове. Она ухаживала за Олей, отпаивала чаем с медом.
Мед, малину, дорогие импортные лекарства принесла Маргоша.
После окончания школы они не потерялись. Маргоша продолжала забегать к Оле в гости, сначала в старую двухкомнатную квартиру, потом в однокомнатную.
Маргарита не любила терять людей, особенно тех, кого знала с детства. А к Оле была по-своему привязана, жалела ее, пыталась помочь в трудных ситуациях. Именно Маргоша нашла профессора-психиатра, когда заболела бабушка Ива.
— Может ведь, если захочет, — усмехнулась Маргоша, глядя на энергичную, испуганную Иветту Тихоновну, — ты болей почаще, а то ты ее совсем распустила.
Когда Оле стало лучше, она забежала еще раз, свежая, румяная с мороза.
— Тебе надо на воздух. В субботу едем на дачу, кататься на лыжах.
— Нет, — покачала головой Оля, — у меня нет лыж, я не умею кататься и вообще никого не хочу видеть.
— А там и не будет никого. Лыжи найдутся, кататься я тебя научу. Невелика наука. Тебе надо сменить обстановку, подвигаться, подышать. На тебя ведь смотреть больно.
В субботу ярко светило солнце. От свежего морозного воздуха у Оли закружилась голова. Маргоша дала ей легчайший, теплый, как печка, белоснежный канадский пуховик, узорчатые пушистые носочки и варежки из ангоры. В огромном теплом доме нашлись лыжные ботинки нужного размера, новенькие, смазанные мастикой лыжи.
— Обязательно, хотя бы раз в неделю, надо кататься на лыжах, — говорила Маргоша, когда они скользили вдвоем по тихой березовой роще, — и вообще, надо больше двигаться, спортом заниматься. Тогда все твои заморочки пройдут. В следующий раз возьму тебя на теннис.
— Я не умею.
— Ерунда. Помнишь, в пятом классе ты сидела на лавочке на физкультуре, тебя за руку тянули, надо было в высоту прыгнуть. Ты тоже твердила: не умею. А потом прыгнула выше всех. Я вообще не понимаю, как так можно жить. Хоть бы ты влюбилась в кого-нибудь, что ли? При твоей внешности замуровать себя в клетушке с сумасшедшей бабкой… Не понимаю.
Оля ничего не отвечала. Задрав голову, она смотрела в ясное зимнее небо, в котором медленно таял след реактивного самолета, похожий на белую замерзшую радугу.
— Между прочим, сегодня старый Новый год, — радостно сообщила Маргоша, — мы вечером устроим маленький праздник.
— А что, кто-то еще должен приехать? — испугалась Ольга.
— Вроде нет. Мой Костя в Лондон укатил на неделю по делам. А больше некому… — А ты почему не поехала с ним в Лондон?
— У меня съемки на телевидении. И вообще, надо иногда расставаться. Это очень полезно при совместной жизни. Учти на будущее.
Вернувшись, они обнаружили у дома сразу несколько машин, все до одной иномарки.
— Кто это? — Ольга остановилась в нерешительности.
— Это, наверное, Глеб, пасынок мой, — усмехнулась Маргоша, — ну, что застыла? Тебя не съедят.
Вот уже несколько лет подряд в старый Новый год Глеб Калашников устраивал на даче мальчишники. Он собирал нужных людей, под шашлычок и пиво, на свежем воздухе, без посторонних ушей и глаз решались всякие важные коммерческие вопросы. Дам на эти деловые праздники не приглашали, чтобы не отвлекаться.
— Ну какого хрена?! — услышала Ольга сердитый мужской голос, когда они с Маргошей снимали лыжи перед крыльцом.
Дверь распахнулась. На крыльце возник невысокий коренастый мужчина в толстом белом свитере, с закатанными до локтя рукавами.
— Глебушка, солнышко, во-первых, здравствуй, — защебетала Маргоша и, вскочив на ступеньку крыльца, чмокнула разъяренного пасынка в щеку, — во-вторых, с наступающим старым Новым годом, в-третьих, я совсем забыла, что ты должен приехать. Честно, ну совершенно вылетело из головы. Вот, Оленька свидетель. Кстати, познакомься, это моя школьная подруга Оленька Гуськова. Она недавно перенесла тяжелый грипп, ее непременно надо было вывезти на свежий воздух. А больше некуда, ты уж прости меня, глупую. Но мы вам не помешаем. Мы будем тихо, как мышки, сидеть, где скажешь… По лицу Глеба было видно, что он страшно недоволен внезапным появлением на даче своей юной мачехи. Оле стало неловко. В самом деле, кому приятно оказаться в роли незваного гостя на чужой даче? Она нервничала и никак не могла справиться с креплением лыжи, металлическую скобу заклинило.
