— Ешь, дрянь такая! — кричала Ирина и, скосив глаза, следила, сколько ложек сахару кладет себе в чай Евгений Николаевич.

Евгения Николаевича уволили из НИИ в связи с сокращением штатов. Он устроился технологом на завод, стал все чаще приходить домой пьяным, иногда вообще являлся под утро, и запах чужих дешевых духов расплывался по комнате, бил Ирине в лицо. Она кричала, отмахивалась от чужого приторного духа, словно это был ядовитый угарный газ. Евгений Николаевич кричал в ответ. Маргоша с плачем забивалась под белый пластиковый стол.

Шел июнь 1975 года. В сентябре Маргошу отдали в районные ясли. Ирина вернулась на работу, все в тот же НИИ, на должность делопроизводителя отдела кадров. Ее не сократили.

— Хочешь, я поживу у тебя недельку? — Жанночка смотрела на Катю преданными, полными слез глазами. — Мне страшно оставлять тебя одну на ночь.

— Спасибо, Жанночка. — Катя оторвала руку от балетного станка и, опустившись на пол, стала массировать стопу.

Несмотря ни на что, она занималась у станка по три часа утром, по часу вечером. Часть спектаклей в театре отменили. Катя не хотела появляться на сцене в ближайшие полмесяца. Но не потому, что не могла танцевать. Просто она старалась как можно меньше бывать на людях, во всяком случае, там, где ее могут достать журналисты и просто чужое любопытство, замаскированное под сочувствие.

Она выматывала себя партерным экзерсисом и занятиями у станка. Со стороны это выглядело странно, даже кощунственно. Всего два дня прошло со смерти мужа, он еще не похоронен, а Катя продолжает как ни в чем не бывало приседать в глубоких плие и задирать ноги в батманах до посинения, до десятого пота. Но она не собиралась играть роль безутешной вдовы. То, что происходит у нее в душе, — ее личное дело.

Вчера вечером пришли без звонка Константин Иванович с Маргошей, у обоих вытянулись лица, когда они застали Катю не в слезах и стенаниях, а бодрую, потную, разгоряченную, в балетном трико.

— Извините, — сказала она, — я быстренько душ приму и переоденусь. А потом сварю кофе.

— Если ты не закончила, можешь продолжить при нас, — язвительно заметила Маргоша и чмокнула Катю в щеку.

— Нет, — спокойно ответила Катя, — я уже закончила.

Она проводила их в гостиную, а сама отправилась в ванную.

— Как ты хорошо держишься, деточка, — сказал ей вслед дядя Костя и покачал головой.

— Ну ты даешь, Катька, молодец, — добавила Маргоша.

Они оба ее осуждали. Они пришли утешать, а оказалось — не надо. Они готовы были вместе, втроем «кудри наклонять и плакать». А она при них не проронила ни слезинки. Вышла из душа, сварила кофе, поставила на стол бутылку коньяку, коробку французского печенья.

— Ты у тети Нади была? — спросил Константин Иванович после того, как они выпили по рюмке не чокаясь.

— Была, — кивнула Катя.

Она хотела спросить: «А вы?», но сдержалась. Она знала: Константин Иванович только позвонил жене, но приехать к ней не решался. Духу не хватало. Он ведь за все три года, прошедшие после их развода, ни разу с ней не виделся. Ни разу. Звонил — да. Спрашивая о здоровье, аккуратно клал деньги на ее счет в сбербанке.

К тете Наде Калашниковой Катя отправилась в первую очередь. Ночью майор-оперативник спросил ее:

— Вы сами сообщите родителям мужа или вам тяжело? Мы можем это сделать в официальном порядке.

— Я сама, — сказала Катя.

Константину Ивановичу она позвонила в Париж почти сразу и сказала все прямым текстом. Она достаточно хорошо знала Калашникова-старшего. Разумеется, горе для него ужасное, но не смертельное. Он справится, переживет. Маргоша ему еще родит наследника, возможно, и двух. Все впереди. А вот тетя Надя… Она совсем одна на свете. Глеб был не самым лучшим сыном, но единственным. Да что тут говорить!

Катя не стала звонить свекрови ночью. Она дождалась восьми утра, села в машину и отправилась в Крылатское. На полпути набрала номер и сказала:

— Тетя Надя, Глеба ранили, он в реанимации. Я буду у вас через полчаса.

Свекровь ждала ее не в квартире, а у подъезда. Сидела на лавочке, сгорбленная, в сером плаще, с хозяйственной сумкой на коленях. У Кати больно сжалось сердце.

— Давайте поднимемся в квартиру.

— Как? Зачем? Надо ехать в больницу! В какой он больнице? — Надежда Петровна вскочила и шагнула к машине.

Катя усадила ее на лавочку, села рядом и тихо произнесла:

— Глеба не ранили. Его убили. Сегодня ночью выстрелили из кустов, во дворе.

Взглянув в лицо свекрови, Катя подумала: «Хорошо, что у меня нет детей…»

Она взяла ее за плечи, повела в подъезд, они поднялись в квартиру. По сотовому позвонила Катина мама. Сказала, что папа только что вернулся домой, ездил в аэропорт, встречать дядю Костю с Маргошей. Они вылетели в Москву сразу, первым рейсом.

— Мамуль, ты не могла бы сейчас приехать, побыть с тетей Надей? — попросила Катя. — Ее нельзя оставлять одну.

Мама приехала через полтора часа. За это время Кате пришлось вызвать «Скорую». У тети Нади подскочило давление, начался гипертонический криз.

— Когда же ты успела побывать у Надежды? — судорожно сглотнув, спросил Константин Иванович.

— Вчера утром.

— Ну и как она?

— Был гипертонический криз, но «Скорая» справилась в домашних условиях. Врач сказал, в больницу пока можно не отправлять. С ней сейчас моя мама.

— Да, ужасно… — выдохнул Константин Иванович. Маргоша стала массировать ему виски.

— Костенька, тебе плохо? — тревожно спросила она, заметив, что у него вздрагивают плечи.

— Нет, малыш, не волнуйся. Я держусь. Маргоша положила голову ему на плечо. Он погладил ее медно-рыжие волосы. Катя заметила, что в глазах Маргоши стоят слезы.

— Сейчас тушь потечет. — Маргоша встала, тихо всхлипнула и ушла в ванную.

— Бедная девочка, — вздохнул ей вслед Калашников, — бедный мой малыш. Я встретил ее в аэропорту, я был уже с вещами, и мы сразу взяли билеты в Москву, ей пришлось со мной возиться и в аэропорту, и в самолете. Я был в ужасном состоянии, можешь себе представить. А сегодня с утра ей пришлось поехать на съемку. Должны были снимать другой эпизод, проходной, в котором она не участвует, но, как узнали, что она вернулась, им сразу приспичило снять ключевой, один из самых тяжелых. Мало того, что Васька Литвиненко заставил ее работать в таком состоянии, режиссер хренов, он позволил себе еще и бестактную выходку. — Калашников махнул рукой. — Все-таки хамство человеческое безгранично… — Хотите еще кофе? — перебила его Катя.

— Кофе? Да, спасибо, детка, не откажусь. Они просидели около часа, обсуждали предстоящие похороны и поминки. Все это время тонкие, тщательно отманикюренные Маргошины пальчики скользили то по щеке Константина Ивановича, то по его руке, то нежно поглаживали плечо.

— Завидую твоей выдержке, — сказал Калашников на прощание, — молодец. У вашего поколения вообще совсем другие чувства и другие ценности. Только Маргошенькая моя не от мира сего, так тонко и остро чувствует, так переживает… Великий актер даже в горе оставался великим актером. Он страдал по сыну красиво, достойно, эстетично. Хоть включай кинокамеру и снимай для истории. И при этом продолжал умирать от любви к своей чувствительной Маргоше.

«Ну почему, — думала Катя, когда за родственниками закрылась дверь, — почему от любви даже умный и талантливый человек становится восторженным идиотом? И горе его не берет».

— А ты все-таки стерва, — сказала себе Катя, — любишь судить других. На себя посмотри.

Никаких следов страданий на Катином лице не было. Однако пережитый шок давал себя знать. Сводило мышцы, чего раньше никогда не случалось.

Утром приехала Жанночка, и ее тоже слегка смутил Катин бодрый вид.

— Я знаю, — сказала она, — ты все держишь внутри. Это очень вредно. Лучше отплакаться сразу, зато потом станет легко. Ты как спала ночью?

— Нормально.

Катя проспала почти двенадцать часов. Без всякого снотворного. Просто вырубилась в десять вечера и проснулась в десять утра. Никаких ночных кошмаров у нее не было. Вообще ничего не снилось.