— Вопрос с гостиницей мы порешаем, — сообщил он, отдавая отмеченные у секретарши командировочные удостоверения. — Вы погуляете пока, город посмотрите. Вещи можете оставить в моем кабинете. А часика через два подходите, порешаем с гостиницей. У нас сейчас слет оленеводов, с номерами плохо.

— Простите, Володя, что значит «порешаем»? — обращаясь к комсомольцу подчеркнуто на «вы», спросила Лена. — Как я поняла, у нас уже сегодня выступление по телевидению и встреча с учащимися ПТУ. Причем телевидение через час, нам ведь надо отдохнуть с дороги, душ принять.

— Слушай, старушка, ну что за буржуйские замашки? — поморщился комсомолец Володя. — Какой душ? Надо проще быть. Учти, номера с душем у вас все равно не будет. Во-первых, в Тюмени уже год нет горячей воды, а во-вторых, ты ведь не главный редактор.

Тут вмешалась Ольга. Она умела и любила ругаться, особенно с такими вот комсомольскими хамами.

— В общем, так, Вова, — сказала она тихо и ласково, — либо ты сейчас же, сию минуту, поднимешь со стула свою толстую задницу и не «порешаешь», а решишь вопрос с нормальной гостиницей, либо мы идем в обком партии и заявляем, что ты со своими идеологическими обязанностями не справляешься. Если этого мало, мы звоним в Москву, в редакцию, и наш главный редактор тут же связывается с ЦК ВЛКСМ. Ты хочешь, чтобы вопрос с гостиницей решался на таком уровне? Пожалуйста, я с удовольствием тебе это устрою.

Через пятнадцать минут комсомольский «газик» отвез их в гостиницу «Восток».

— Интересно, — задумчиво произнесла Лена, оглядывая вполне приличный двухместный номер, — почему у нас по всей стране нет ни одной гостиницы «Запад»? Есть «Север», «Юг», «Восток», а «Запада» — ни одного. Будто не существует такой части света.

Горячая вода в городе Тюмени действительно была уничтожена как классовый враг. Но при такой жаре можно ополоснуться и холодной. Комсомолец сделал-таки им номера с душем. Правда, Мите пришлось подселиться к соседу, но это был тихий культурный старичок снабженец из Барнаула. Не алкоголик и не маньяк, во всяком случае на первый взгляд.

Местные телевизионщики оказались значительно приятней комсомольцев. Правда, заведующая редакцией попросила перед съемкой, чтобы Митя спел те песни, которые собирается исполнять на выступлении.

— Или тексты хотя бы дайте просмотреть, — смущаясь, предложила она, — и вы, Оля, если не сложно, покажите мне ваши стихи, которые будете читать.

— Но ведь не прямой же эфир, — пожал плечами Митя, — если что не так, вы потом вырежете.

— Прежде чем я вырежу, — тихо произнесла полная усталая женщина средних лет, — мне голову успеют оторвать. Если что не так…

Тексты, напечатанные на машинке, у них с собой были.

— Митя, пожалуйста, вот эту песню, где «вокзал, пропахший блудом и тюрьмой», петь не надо, — заметила она, не отрывая глаз от страницы, — а остальное можно. А у вас, Оля, вот это стихотворение про лимитчиц, «я лимитчица, косточка черная», оно очень хорошее, но вы его, пожалуйста, не читайте.

На этом идеологическая цензура кончилась. А в ПТУ ее вовсе не было. Песня про вокзал и стихотворение про лимитчицу у пэтэушников прошли на «ура». После выступления их пригласили остаться на дискотеку. Но они отказались. Они очень устали, хотели есть и спать. К тому же дискотека в тюменском ПТУ — не самое интересное и безопасное развлечение.

В гостиницу они возвращались пешком. Магазины были уже закрыты, кафе и столовые тоже.

— Ты, запасливый, хоть бы хлебушка купить догадался, — обратилась к брату Ольга, — я лучше с голоду помру, чем стану твои бычки в томате без хлеба есть.

— Помирай, — разрешил Митя, — нам с Леной больше достанется.

— Никто не помрет, — радостно сообщила Лена, — вон пельменная открыта!

— Я о-очень люблю сибирские пельмени, — прямо-таки застонал Митя, — о-очень люблю.

Но пельменей не оказалось. В меню их было перечислено десять сортов, и с олениной, и с медвежатиной, и с лососем. — Нет… Нет… Тоже нет, — сонно отвечала официантка.

— А что есть? — печально спросила Ольга.

— Харчо «Северное сияние», позавчерашнее, шницель «Нежность», бутерброды с «Романтикой» и «Дружбой», — неохотно сообщила официантка.

— Все несите! И «Нежность», и «Романтику», и «Сияние», — обрадовался Митя, — все по три порции!

— «Сияние» не советую, — заметила официантка, — оно с душком.

— Хорошо. Остальное несите. И хлебушка побольше! Шницель «Нежность» представлял собой огромный, толстый, обжаренный снаружи и совершенно сырой внутри, ком теста. В толще его, в самой серединке, стыдливо притаился крошечный кусочек темно-серого котлетного фарша. Гарниром служили вялые скользкие макароны, приправленные комбижиром.

«Романтикой» именовалась скорченная в предсмертной агонии варено-копченая колбаса. Она истекала желтым жиром и была несъедобна даже с голодухи. Только подсохший, но родной плавленый сырок «Дружба» на куске хлеба не обманул ожиданий.

Весь хлеб со стола сгребли в мешок и, голодные, отправились в гостиницу. По дороге попался открытый мороженый ларек.

— Мороженое в розлив, — предупредила продавщица.

— Как это? — не поняла Лена.

— А так. Морозилка сломалась.

— Ладно, налейте стаканчик, — попросил Митя. Продавщица зачерпнула половником белую жижу и, вылив ее в картонный стаканчик, сообщила:

— Девять копеек.

В Тюмени стояли светлые июньские ночи. В полумраке зловеще алели развешанные на панельных пятиэтажках лозунги: «Вперед, к победе коммунизма!», «Да здравствует нерушимое братство великого советского народа!», «Народ и партия едины!»

Огромные, квадратно-мускулистые рабочие и работницы на трехметровых плакатах вздымали пудовые кулаки над тихими грязными улицами засыпающего сибирского города.

— Если бы я был режиссером, — сказал Митя, — обязательно снял бы фильм, как эти красные кулакастые монстры оживают ночами, сходят с плакатов и маршируют между панельными домами, проходят жутким молчаливым строем, сметая все живое на своем пути. Это был бы фильм ужасов.

— В советском кинематографе нет и не будет такого жанра, — хмыкнула Ольга.

У него сильно дрожали руки. Казалось, эта дискотека никогда не кончится. Он осторожно заглянул в дверной проем и отыскал взглядом ее, свою девочку. Она тряслась и извивалась под шлягер позапрошлого года:

На девочке была короткая малиновая юбчонка, туго обтягивающая крепкие круглые бедра, и ярко-розовая блузка с короткими рукавами. Полные губы, жирно намазанные малиновой помадой, чуть улыбались, глаза были прикрыты. На круглой молочно-белой шейке болтался и подпрыгивал дешевенький кулон — мельхиор с финифтью, маленькое сердечко, внутри — малиновая розочка с зеленым листочком.

Он подумал, что надо обязательно посмотреть, какого цвета у нее глаза. Серо-голубые тени на подрагивающих веках скатались в комочки, бровки выщипаны до ниточек. Подсветленные перекисью прямые волосы подстрижены кружком. Эта прическа стала модной после концертов французской певицы Мирей Матье…

Вот уже третий танец танцевал с ней один и тот же парнишка, тощая длинноволосая макака. Под быструю музыку он нелепо приседал и тряс узкими покатыми плечами, а в медленном танце обхватывал свою партнершу, буквально ложился на нее и, отклячив тощий задик в советских, мешком висящих брюках-"техасах", бестолково перебирал ногами.

«Если он вздумает ее проводить, придется отложить все на завтра, — подумал он, — или выбрать другую, которая пойдет домой одна. Но я не знаю маршрутов других девочек, а эта, малиново-розовая, должна возвращаться домой через пустырь за стройкой. У нее нет другого пути. Очень жалко, если длинноволосая макака вздумает проводить мою девочку…»

Он чувствовал приятную тяжесть небольшого туристского ножа во внутреннем кармане тонкой спортивной куртки, глядел из темных сумерек в ярко освещенный актовый зал ПТУ, где страстно и ритмично извивалась шестнадцатилетняя Наташа Колоскова, единственная дочь Клавдии Андреевны Колосковой, сорокалетней матери-одиночки, которая сама сшила для своей Наташи и эту короткую юбочку, и кофточку из розового крепдешина, купленного в универмаге по талонам на мануфактуру. Надо же девочке в чем-то покрасоваться на дискотеках, она так любит танцевать.