— Разве только серьезные работают с наводкой?

— Как правило, да. Слушай, Лен, я пришлю к тебе человека, он поставит квартиру на спецсигнализацию. Если что, опер-группа будет у тебя через пять минут. Только включать не забывай, ладно? Мой человек тебя проинструктирует подробно. Дверь запирай на все замки, не ленись. И никого незнакомого в дом не пускай. — Миша усмехнулся:

— Честное слово, учу тебя, как семилетнего ребенка…

— Мишаня, спасибо тебе, и прости ты меня, глупую…

— Простить не могу! — сердито пробурчал Сичкин. — Серега приедет, скажу, чтоб за уши тебя отодрал. Для ума.

— Ладно, Мишаня, не ворчи. Я все поняла. Не добивай меня, и так противно. Знаешь, когда она ушла, я почему-то сразу почувствовала себя выжатым лимоном. Голова разболелась, коленки задрожали от слабости, так сделалось вдруг тошно ни с того ни с сего. Я ведь еще не подозревала, что она не врач из Филатовской. Вроде побеседовала с милым, приятным человеком, а потом было ощущение… знаешь, будто она меня рентгеном просвечивала насквозь или гипнотизировала… Ладно, не буду тебе морочить голову. Только скажи мне честно, не кривя душой: ты совершенно исключаешь связь между самоубийством Синицына и визитом докторши?

— Ну сама подумай, какая тут может быть связь?

Красивые женщины, особенно если они еще и умны, всегда были неприятны Регине. Но в отличие от большинства представительниц своего пола она себе в этом честно признавалась. Она могла признать про себя, что другая красивей, умней, лучше, и честно возненавидеть ее за это. Впрочем, ненависть не имела последствий, в том случае, если женщина эта не оказывалась у Регины на пути.

Ее с первой минуты раздражало все в Полянской — правильное, чистое, строгое лицо, длинная грациозная шея, небрежно стянутые в тяжелый узел темно-русые волосы, невысокая, тонкая, очень прямая фигура и даже маленькие бриллиантовые сережки в ушах — явно старинные, доставшиеся по наследству от какой-нибудь прабабушки, то есть задаром. Но особенно не понравились ей руки этой женщины — тонкие хрупкие запястья, длинные точеные пальцы с коротко подстриженными ногтями, без всякого маникюра.

Сколько времени и сил отдавала Регина собственным рукам, короткопалым, с широкой ладонью и толстыми плебейскими запястьями! Даже волшебники-хирурги в швейцарской клинике с руками не могли поделать ничего…

Конечно, Регина рисковала, когда устроила весь этот маскарад с врачом из Филатовской. Но сработал ее постоянный принцип: всегда надо познакомиться и поговорить с человеком. Того, с кем предстоит иметь дело, надо узнать поближе — насколько это возможно. А потом уж решать, опасен ли противник и чего от него ждать.

Регина много раз убеждалась, как важна старая истина: потенциального противника надо оценивать трезво, не считать его глупее себя. А для этого с ним надо пообщаться — хоть немного.

Она готовилась к встрече очень тщательно, меняла внешность продуманно и серьезно, стараясь, чтобы образ замотанного, но милого и внимательного детского врача из Филатовской больницы был стопроцентно достоверен.

Пожалуй, только одну ошибку она допустила — просидела слишком долго. Но это простительная ошибка — мог ведь человек просто устать и расслабиться за чашкой хорошего кофе. В принципе это вполне логично.

Да и не могла она уйти раньше. Разговор надо было довести до конца. Если бы Полянская поддержала тему суицида и рассказала историю Синицына, можно было бы на какое-то время успокоиться.

Но она ни словом не обмолвилась о брате своей подруги. А между тем не думать об этом она не могла. Другая женщина на ее месте обязательно бы выложила эту историю. В ситуации, которую так тонко выстроила Регина, самоубийство Синицына прямо-таки просилось в разговор.

Это все-таки чужое горе, а стало быть, не слишком больно помянуть его в досужей болтовне. Ведь дамская болтовня часто строится именно на таких вот «интересных» жизненных историях.

Но Полянская молчала. Значит, во-первых, самоубийство брата своей подруги приняла слишком близко к сердцу, постоянно и напряженно думает об этом, во-вторых, подсознательно не верит, что это — самоубийство. И в-третьих, не болтлива.

«А не слишком ли далеко я захожу? — спрашивала себя Регина. — Зачем Полянской лезть во все это? Синицын ей не муж, не брат, практически никто». И тут же отвечала себе: «Нет. Не слишком!»

Ольга Синицына, хоть и родная сестра убитого, не будет копать глубоко. Во-первых, она не обладает таким взрывоопасным количеством информации, во-вторых, невнимательна к деталям — даже не заметила царапин на мертвой руке брата. Но главное, у нее совершенно иной склад ума. Она — тактик, а Полянская — стратег. Синицына мыслит конкретно, а Полянская — абстрактно, она умеет обобщать и анализировать даже неочевидные, незрелые факты. Она — аналитик, то есть будет думать и действовать, пока не докопается до правды. Даже если это станет для нее опасным.

Более того, чем серьезней будет опасность, тем решительней она станет действовать, пытаясь понять и устранить причину, а не следствие.

«А может, убрать ее, не мудрствуя лукаво? — подумала Регина. — С суицидом здесь, конечно, не пройдет. Несчастный случай — это уже теплее. Но тоже опасно…»

Сидя в чужой уютной кухне и попивая вкусный крепкий кофе, Регина хребтом почувствовала опасность, Исходящую от своей гостеприимной собеседницы. А тут еще, прямо как нарочно, статья Кроуэла, которую Регина сама прочитала совсем недавно в «Нью-Йоркере»…

Кассета с Миниными новыми песнями попалась на глаза совершенно случайно. Она почему-то валялась в детской, на дне ящика с Лизиными игрушками. Отложив все дела, Лена тут же вставила ее в магнитофон.

Запел чистый низкий голос. Лена слушала песню за песней. Конечно, Митя был талантлив. Но вряд ли ему стоило гак суетиться, искать продюсеров. Его песни как бы из вчерашнего дня. В них — острое чувство времени, но уже безвозвратно ушедшего — конца семидесятых — начала восьмидесятых. Они отлично звучали на слетах КСП и в разных маленьких клубах. Но сейчас надо как-то иначе писать и петь.

«В Тобольске дождь летит за воротник», — пел магнитофон. «Да, конечно, мы говорили о той нашей поездке по Тюменской области, — вспомнила Лена. — Господи, мы ведь весь вечер только и говорили об этом. Почему? Ведь прошло четырнадцать лет… Почему вдруг Митя так упорно возвращался к этой теме?»

Песня кончилась, и почти кончилась пленка. Лена хотела было вытащить и перевернуть кассету, как вдруг на пленке послышалось легкое покашливание и чуть севший от долгого пения Митин голос произнес:

— Возможно, я поступаю глупо и непорядочно, проще было бы пойти в прокуратуру. Проще и честнее. Но я не верю в наше доблестное правосудие. Через год истекает срок давности. Хотя, возможно, на вас он и не распространяется. Ваши преступления не имеют срока давности. Впрочем, не силен я в юриспруденции и не собираюсь нанимать адвоката, чтобы тот разъяснил мне, как лучше вас шантажировать, чтобы самому уцелеть… А возможно, я вообще не стану заниматься этой гадостью. Противно. Деньги проем, а стыд останется. Кто это сказал? Кажется, Раневская.

Опять покашливание. Потом нервный смешок. Пленка кончилась. Лена быстро перевернула кассету, прослушала другую сторону от начала до конца, но там не было ничего, кроме песен. Пока они звучали, Лена достала с полки последнее издание Уголовного кодекса, отыскала там в алфавитном указателе «Сроки давности».