— Поняла, Регина Валентиновна, севрюжку запечь или в гриле?

— Веня, ты спишь, что ли, — Регина прикоснулась к его плечу, — ты какую хочешь севрюгу, запеченную с грибами или в гриле?

— Я не голоден.

— Ладно, Людмилка, пока их светлость ломаться будут, ты сделай в гриле, как я люблю, без соли и без соусов, только лимончиком спрысни. Ему еще картошечки молоденькой, немного, штучки четыре, отвари, и сверху укропчиком посыпь. А мне, как всегда, только спаржу. И не вздумай класть сметану, а то я тебя знаю, тебе бы только пожирней меня накормить, бедную!

Когда кухарка удалилась, Регина окинула Волкова холодным оценивающим взглядом и тихо спросила:

— Ну что, горе мое, потерпишь, дашь хотя бы перекурить, или полчаса до ужина работать будем?

— Ты же сама видишь…

Она видела, губы его обметало белым тонким налетом, руки опять тряслись.

— Ладно, пошли, — кивнула она.

В бывшем писательском кабинете теперь вместо дубового письменного стола стоял маленький дамский секретер восемнадцатого века, а книжные полки были уставлены не сочинениями великих вождей, а томами Большой медицинской энциклопедии, книгами по психиатрии на четырех языках — русском, английском, немецком и французском, а также сомнениями Ницше, Фрейда, Рерихов. Три стены, покрытые Книжными полками от пола до потолка, пестрели исключительно философской, психологической и мистической литературой.

Взглянув на корешки книг внимательно, можно было заметить, что это — не коллекция нувориша-библиофила, а книги, в которые постоянно заглядывает хозяйка библиотеки.

Стянув замшевые сапожки, Регина уселась на низкую широкую кушетку, поджала под себя стройные ноги в тонких телесных колготках. Волков сел прямо на пол, напротив нее, и застыл, неотрывно глядя в ее карие глаза, странно мерцающие при свете настольной лампы.

— Сегодня они пришли ко мне, — начал он, — они пришли оттуда, из прошлого, даже песню пели такую же, как тогда, на берегу Тобола…

— Подожди, не напрягайся, мы еще не начали, — перебила его Регина. — Кто пришел?

— Две девушки, на прослушивание. Дуэт «Баттерфляй». Блондинка и шатенка, по восемнадцать лет каждой. Сначала я ничего не заметил, но, когда они запели романс, я вдруг увидел тех, из прошлого.

— Ты понимаешь, что это были не они? — быстро спросила Регина.

— Понимаю. Но мне страшно, что так все совпало: сначала тот парень, которого пришлось убрать, потом они… Я еле сдержался, ты ведь знаешь, как я держался все эти годы. Но, когда появился тот парень…

— Его больше нет, — напомнила Регина.

— Как ты это сделала? Почему ты не хочешь говорить?

— Это сделала не я, он сам.

— Но ты была там? — Веня сильно сжал кулаки, острые костяшки пальцев посинели.

— Ты же знаешь, я была с тобой.

— Кого ты послала к нему?

— Я сказала, он сам! Если не веришь мне, поверь хотя бы официальному заключению, — она хохотнула, — там опергруппа, кажется, была, и вскрытие делали. Хватит об этом.

— А певец?

— Певца добили те отморозки, которые приходили к Дрозду на торжество. Все, Веня, хватит лирики. Ты и правда не в лучшей форме.

— Дай мне код! — осторожно попросил он.

— А сам? — Она лукаво улыбнулась. — Лень-матушка?

Смотри, скоро будешь спать на посту, как отставной мусорок-капитанчик. Ладно, так и быть, поехали…

Волков закрыл глаза и стал медленно раскачиваться, сидя на ковре по-турецки. Регина заговорила низким монотонным голосом, исходившим откуда-то из живота:

— Ноги мягкие, тяжелые, теплые, мышцы расслабляются медленно, постепенно, руки остывают и тяжелеют, они теплые, но не горячие, кожа разглаживается, как поверхность моря, она мягкая и прохладная. Нет ни одной волны, ветер не дует, ты ничего не слышишь и не чувствуешь, тебе тепло и хорошо. Есть только мой голос, остальное — тишина, покой, небытие. Мой голос — это путь из небытия, ты идешь по нему, как по лунной дорожке, к свету…

Регина говорила все тише, Волков качался в ритме ее речи, потом стал дышать глубоко, медленно и редко.

— Веня, ты слышишь меня? — спросила она наконец.

— Да… — эхом отозвался он.

— Теперь вспоминай, осторожно, на ощупь. Не спеши и не бойся. Это был не ты, тебя там вообще не было, и бояться тебе нечего. Давай!

— Трое на берегу Тобола, в городском парке, — стал еле слышно бормотать Волков, — и я четвертый. Две девушки, блондинка и шатенка. Блондинка очень яркая, с голубыми глазами, немного полная. Такие выходили в кокошниках, с хлебом-солью, приветствовали крупных партийных руководителей. Шатенка тоже очень красивая, но по-другому. В ней чувствуется порода, таких расстреливали в восемнадцатом за одно только лицо, за излом бровей, за выражение глаз. Мой дед сразу узнавал буржуйскую, дворянскую кость, по рукам и по выражению глаз. Дворянская кость тонкая, но прочная, дед рубал шашкой… Очень быстро и резко, мог разрубить надвое с размаху.

— Веня, не отвлекайся, красный командир ни при чем. Деда оставь в покое, — осторожно вмешалась Регина.

— Надменные глаза, — Веня слегка дернул головой, — насмешливые, темно-серые… Тонкие руки, длинная шея. Если бы она… Я не мог ничего поделать. Я встал и пошел в глубь парка. Подвыпившая девочка в блестящей кофте отбилась от компании. В кофте были золотые нити, колючие и блестящие. Грубое прыщавое лицо, запах водки и пота… Я хотел потом прыгнуть в Тобол, прямо в одежде, на мне была кровь, я вонял чужим потом. Берег оказался слишком крутым, я стал искать пологое место. Но услышал их голоса совсем близко. Первым вышел ко мне тот парень, Митя. Он увидел кровь, но главное, он увидел мое лицо. Прошло ведь всего пятнадцать минут. Душа моя все еще была там, в глубине парка, и по лицу это было видно. Уже совсем рассвело, стояли короткие июньские ночи, рассвет был таким ярким, комары звенели.

Я не успел смыть кровь с одежды, я хотел, чтобы они подумали, будто я спьяну упал в воду. Мы все четверо были немного пьяны. Когда подошли девушки, я уже сумел взять себя в руки, они ничего не заметили. Я сказал, что кровь пошла из носа, они переполошились, стали суетиться вокруг меня, подошли совсем близко…

Первую часть воспоминаний Регина знала наизусть. Ее муж был постоянен в своих подсознательных откровениях. Уже много лет к этому тексту, произносимому в состоянии глубокого гипнотического сна, не прибавлялось ни одной детали. И только совсем недавно появились некоторые существенные подробности.

— Он видел мое лицо, он все понял. Не сразу, после… — Голос Волкова звучал хрипло и монотонно. — И он догадался. Пусть даже через четырнадцать лет, но он пришел ко мне, он пришел за мной оттуда, а за ним — еще двое, и это значит, что мне никогда не дадут забыть…

— Его больше нет, — ласково напомнила Регина, — а девушки ничего не заметили тогда и не смогут вспомнить сейчас. Прошло четырнадцать лет, они стали зрелыми женщинами, они совсем другие, их, по сути, тоже нет больше.

— Их больше нет…

«Конечно, было бы лучше, чтобы их действительно не было, и не в переносном, а в самом прямом смысле, — подумала Регина, — но это хлопотно и рискованно, сначала надо понять, стоит ли игра свеч…»

— Вокруг тебя светится чистая, прозрачная вода, она легкая, теплая, приятно щекочет кожу, — произнесла она вслух хорошо поставленным, глубоким грудным голосом.

— Она красная от крови, — мучительно сглотнув, прошептал Веня, — она темно-красная, густая. Она кипит и пузырится, Я захлебываюсь, покрываюсь волдырями. — Он стал дышать тяжело и быстро, хватал открытым ртом воздух, запрокинул голову, колотил вокруг себя руками.

— Регина Валентиновна! — послышался снизу голос кухарки. — Ужин готов!

Регина ничего не ответила, она знала — второй раз Людмилка не позовет, так заведено в доме: если хозяйка сразу не спускается и не откликается, значит, она очень занята и мешать ей не следует.

Лицо Волкова побагровело, на лбу вздулись толстые синие жилы в форме ижицы. Он дышал хрипло, с присвистом, бил по воздуху руками и бормотал очень быстро нечто невнятное. Если бы кто-то мог видеть эту сцену со стороны, то подумал бы, что продюсер-миллиардер бьется то ли в эпилептическом припадке, то ли в предсмертной агонии, а его жена спокойно за этим наблюдает, смотрит оценивающе и серьезно. Он сейчас умрет здесь, на полу, а она и глазом не моргнет.