Стемнело, тогда Найдан-Доржи стал сбрасывать коноплю в огонь, но не всего скорпиона разом, а по частям – сначала левые лапки, потом правые, потом загнутый хвост и тулово. Он сбрасывал их точными ловкими щелчками, и грехи его ученика сгорали вместе с конопляным насекомым. Горели жестокость и ложь, ненависть и обман, гордыня и властолюбие. Они обращались в дым, рассыпались пеплом в костре на окраине Новониколаевска, среди битого стекла и позеленевших скотьих костей.

Найдан-Доржи сел на землю и, раскачиваясь, запел, забормотал:

– Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, любовь и поклонение – гости на ярмарке… Всё обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишенному сути, не то новое твое перерождение будет исполнено ужаса…

Поодаль ждали своей очереди несколько крупных лохматых собак, пламя костра их не отпугивало. Такие псы умеют разрывать землю над мертвецами. Найдан-Доржи порадовался, что после смерти джян-джин послужит на благо других живых существ, и продолжал:

– Ты, ушедший из жизни, прислушайся к этим словам… Всё собранное истощается, высокое падает, живое умирает, соединенное разъединяется…

Его ученик хотел покорить полмира, как Чингис, а теперь лежал в сибирской глине, и наконец-то Найдан-Доржи, знавший, как печально любое завершение, мог сказать ему об этом прямо.

– Пусть огонь победит деревья… вода победит пламя… ветер победит тучи… Боги да укрепятся истиной, истина да правит, а ложь да будет бессильна, – пел Найдан Доржи.

Он ждал, что вот сейчас одна звезда над ним вспыхнет ярче прочих – из сердца будды Амитабы, владыки Западного рая, исторгнется белый луч, ослепительно сияющий и полый внутри. Божественный тростник, растущий вершиной вниз, пронижет могильную глину, и душа джян-джина, покинув мертвое тело через правую ноздрю, с тихим свистом, который слышат лишь посвященные, втянется в сердцевину этого луча, умчится по нему к звездам, как пуля по ружейному стволу.

Найдан-Доржи смотрел вверх, но пусто было в небесах. Всё сильнее дул ветер, догорал костер, клочья сухой травы проносились над его синеющими языками и пропадали во тьме.

В Чите, Верхнеудинске, Иркутске газеты выходили с шапками через всю полосу – «Разгром Унгерна», победные реляции летели в Москву, хотя никакого разгрома не было, Азиатская дивизия в полном составе благополучно обошла Ургу с юга и по Старо-Калганскому тракту двинулась на восток, в Маньчжурию. Победители об этом предпочитали умалчивать. Доставшийся им пленник искупал все просчеты и позволял надеяться, что неудача будет объявлена триумфом.

Жоргал с парнями из улуса Халгай, распевая песни, поехал домой. К его приезду в Хара-Шулуне уже знали, что Унгерн взят в плен, эту весть привез Аюша Одоев, служивший у красных и награжденный за храбрость часами, но и он не мог объяснить, почему Саган-Убугун не защитил своего любимца. Тайна раскрылась после того, как вернулся Жоргал, показал разорванный гау, и халгайские парни подтвердили его слова.

Узнав об этом, отец Сагали разрешил ему без выкупа привести к своей юрте коня помолвки. Мать всю ночь проплакала от счастья. Слава сына до краев наполнила Хара-Шулун, разлилась по степи, даже ламы Гусиноозерского дацана приезжали посмотреть на человека, сделавшего Унгерна мягким, как все люди.

Сыграли богатую свадьбу, а когда в ноябре велено было послать делегатов от аймака в Верхнеудинск, на священный революционный праздник, среди прочих выбрали Жоргала. Не посмотрели, что молодой, что недавно отвязал коня от отцовской коновязи.

Сагали боялась отпускать мужа, а нагаса сказал:

– Ты великий батор, Жоргал, почему у тебя нет ордена? У Аюши Одоева и то часы есть, а что перед тобой Аюша! Приедешь в город, иди к начальнику, проси орден. Сам начальником будешь!

На праздник съехалось много народу. В большом зале маленькие мужчины говорили длинные речи, и все собравшиеся громко били в ладоши, словно отгоняли злых духов. Всюду развешаны были широкие красные хадаки с белыми буквами. Солдаты с песнями ходили по улице, стреляли из пушек. Жоргал а с другими делегатами поселили в каменном доме, у каждого была железная кровать, одеяло и две простыни. Трижды на дню их бесплатно кормили в столовой, вместо денег они отдавали простые бумажки с печатями. Жоргалу выдали девять таких бумажек, потому что праздник должен был продлиться три дня.

В первый день он съел завтрак, обед и ужин, а на следующий с утра до вечера ничего не ел, берег бумажки. На третий день отправился в лавку, чтобы на оставшиеся шесть бумажек купить цветной платок для Сагали, но приказчик засмеялся и прогнал его. Обидевшись, Жоргал пожаловался начальнику, ставившему печать на эти бумажки, однако тот сказал, что на них можно покупать только еду и ничего больше. Жоргал пошел в столовую, чтобы взять там много еды, за вчерашний день и за сегодняшний, но ту еду, которую он не съел вчера и сегодня утром, ему не дали. Дали всего один обед. Тогда Жоргал возвратился к начальнику и рассказал ему, как барон Унгерн лишился небесного покровителя, из-за чего и попал в плен. Он думал, что если даже дадут не орден, а часы, как у Аюши Одоева, это тоже неплохо, Сагали обрадуется им не меньше, чем платку с цветами.

Из его рассказа начальник ничего не понял, вернее, понял одно то, что Жоргал, оказывается, добровольцем вступил в Азиатскую дивизию, воевал вместе с Унгерном, а теперь, значит, увидел, как сильна власть, устроившая для народа такой замечательный праздник с бараниной и артиллерийской пальбой, и решил покаяться, не дожидаясь, пока власть сама всё про него узнает. Этот начальник позвал другого, который пришел с солдатами, прежде чем арестовать бывшего унгерновца, потребовал вернуть талоны на питание.

У Жоргала осталась последняя бумажка для вечерней еды, отдавать ее было жалко, и он сказал, что не отдаст. Тут же солдаты заломили ему руки за спину, а начальники вдвоем стали его обыскивать, шарить под халатом. Он вырвался и ударил одного из них кулаком. Тот упал, из носу у него потекла кровь. Жоргала побили и отвели в тюрьму. Аймачным делегатам, пришедшим просить за товарища, приказано было ехать домой и в следующий раз тщательнее проверять людей в своем аймаке.

Целый месяц Жоргал просидел в тюрьме, где выучился играть в карты. На допросах рассказывал следователю про Саган-Убугуна, белую кобылу и сплющенные пули, вместо подписи рисовал на протоколе бесхвостого тарбагана, каким еще дед клеймил лошадей, и ждал, когда отпустят домой. Бить его больше не били, но и отпускать не торопились. Следователь не мог решить, что с ним делать. Он понимал, что если всё это правда, Жоргалу нужно дать орден, а не держать в тюрьме, но как человек с университетским образованием сознавал, что правдой это быть никак не может.

Этого следователя сменил другой, который то хлестал Жоргала газетой по щекам, то пытался растолковать ему вред религиозных пережитков, лишивших его законного права спать с молодой женой. Жоргал сокрушенно вздыхал, соглашался, показывал, какие у Сагали маленькие уши и тонкие запястья, охотно ругал лам за жадность, но вины за собой не признавал и от рассказанного не отступался. Уже полетели за окном белые мухи. В поисках истины новый следователь взялся ловить Жоргала на противоречиях, что оказалось не трудно. Из желания ему угодить Жоргал, твердо придерживаясь основной линии, в частностях легко менял показания и за вранье угодил в карцер с окном без стекол. Парашу затягивало льдом, на бетонном полу ломило кости, но Саган-Убугун не дал ему замерзнуть, укрывал своим халатом. Так он и сказал этому следователю, после чего тот исчез, опять появился первый.

На Цаган-Сар приехал в город отец Сагали с тремя мужчинами, не родственниками. Они подтвердили, что в Унгерна стреляли из ружья с двадцати шагов, но убить не могли, тогда же в тюрьме отыскался какой-то монгол, служивший в отряде Унгерна и всё видевший собственными глазами. После его очной ставки с Жоргалом, оставшись в одиночестве, следователь сидел за столом, тупо смотрел в стену и повторял: «Есть многое на свете, друг Горацио…»