— Чего изволите, господин офицер?

— Сало есть?

— А якжешь!

— Мука?

— Ёсць!

— Сакар?

— Цукру не маем. Чаго нема, таго нема…

В результате переговоров на заднее сиденье «кадета» уместили по мешку с мукой и картошкой, куль с лущеным горохом, два могучих свиных окорока, три кольца домашней колбасы, увесистый шмат сала, три больших ржаных каравая, бидон подсолнечного масла, четверть самогона, корзина с яйцами и большой узел с репчатым луком.

— А неплохо мы объели вермахт! — радовался всю обратную дорогу Лунь, поглядывая на гору продуктов. — Нам бы еще так боеприпасами разжиться да пару автоматов прихватить.

— Не говоря уже о гранатах, — улыбался Лобов, до крайности довольный операцией «Свадьба», как назвал их вылазку майор.

Когда же в лагере Петрович с Чудновым стали перетаскивать мешки и кули в фургон, шофер от избытка чувств даже загундел себе под нос:

После плотного ужина принялись обсуждать план следующей операции. Лунь дал ей кодовое название — операция «Хохцайт-2».

На шестой день войны пал Минск. Это казалось невероятным! Ни в каких штабных играх такой вариант не рассматривался. И все же 28 июня немецкие танки вошли в Минск. Сталин был потрясен этим известием. Это был самый болезненный удар, который он испытал за все дни столь неожиданно вспыхнувшей войны. Падение Минска решило и судьбу командующего Западным фронтом. Из фаворита он мгновенно превратился в личного врага Вождя. Подумать только: всего шесть дней — и вот уже немцы в Минске, почти на полпути к Москве. Что же будет еще через шесть дней? Танки Гота и Гудериана выйдут к Смоленску? Все это весьма походило на предательство. И это на самом деле было предательством. Только не генерала армии Павлова. Предал и Павлова, и Сталина, не говоря уже о своем армейском начальстве, 29-й литовский стрелковый корпус, который открыл танкам Гота стык Западного и Северо-Западного фронтов. Литовские солдаты, всего лишь год пробывшие красноармейцами, перестреляли своих советских командиров и разбежались по хуторам. Одни переходили на сторону немцев повзводно и поротно, другие, не долго думая, открыли огонь по советским войскам, которые и без того находились в тяжелейшем положении. В 130-километровую брешь хлынула танковая лавина Гота и, обойдя доты «линии Сталина», минского укрепрайона, вышла в тыл второго эшелона Западного фронта. Резервов, чтобы остановить этот натиск, у Павлова не было, все резервы давно уже были брошены в бой, включая и собственный взвод охраны. Судьба Минска была решена в считанные часы. О том, почему немецкие танки оказались под Минском, по чьей вине они так легко прошли пол-Белоруссии, Сталину никто докладывать не стал. Павлов невольно принял на себя чужую вину, вину того высокого начальника из Генштаба, который поставил неустойчивый в политическом отношении литовский корпус прикрывать стык фронтов. Это авантюра зародилась в недрах Генштаба еще в 1940 году, когда всю литовскую армию одним чохом переиначили в стрелковый корпус РККА. Даже на мундиры не стали тратиться, просто приказали снять погоны и пришить петлицы. Вместо пилоток солдаты корпуса носили свои форменные литовские кепи. Все сделали по известной притче: «Порося, порося, превратися в карася!» Оставили до поры до времени на своих должностях и офицеров Войска литовского. Бывшего главнокомандующего Вооруженными силами Литвы дивизионного генерала Винцаса Виткаускаса назначили командиром нового корпуса, присвоив ему советское звание генерал-лейтенанта. А через несколько месяцев арестовали его и заменили на генерала Самохина. Сменили и всех литовских офицеров на советских. Однако крепче от этого национальный корпус не стал. Ибо живые люди — не оловянные солдатики, у бывших литовских солдат остались свои политические убеждения, своя вера и в роковый час они сделали свой выбор, увы, не в пользу новой власти…

Знал ли о предательстве 29-го корпуса Павлов? Скорее всего не знал. Иначе бы на суде обязательно рассказал, кто его так подставил, открыв правый фланг для немецких танков. Но он ничего об этом не сказал. С 29-м корпусом разобрались только к сентябрю сорок первого: штаб и остатки его дивизий расформировали.

Свою последнюю рюмку водки генерал армии Павлов выпил утром 3 июля под могилевским городком Довском. Именно сюда перебрался из сданного Минска штаб Западного фронта. Война войной, а завтрак по расписанию. Так, по крайней мере, было заведено в штабе фронта. И в брезентовой палатке, насквозь просвечиваемой июльским солнцем, был накрыт раскладной столик на четыре персоны: самого Павлова, начальника штаба фронта генерала Климовских, начальника связи фронта Григорьева и члена Военного Совета. Настроение было приподнятым: только что позвонили из штаба 4-й армии: атаки немцев на бобруйском направлении отбиты. За это стоило и по рюмочке пропустить. Собственно, завтрак генерала армии всегда начинался с рюмки холодной водки, но только одной, «не пьянства ради и бодрости для». Вот и в этот раз большой глоток хорошо пошел под соловьиные трели соснового леса. Но разговор за столом, накрытым белоснежной скатертью, завязаться не успел. На штабной поляне совершенно неожиданно возник старый боевой товарищ Павлова — генерал-лейтенант Андрей Еременко. Вот неожиданность, хоть и приятная! Павлов выскочил из палатки, протянул руку другу.

— Иваныч, какими судьбами?! С неба свалился?

— С неба, — сухо подтвердил Еременко. Он и в самом деле перелетел ночью из Москвы на двухместном истребителе под Могилев, проведя накануне весь вечер в Кремле, в кабинете Сталина.

Особой радости от встречи с давним другом не проявил, от объятий уклонился, отказался он и от завтрака с граненым графинчиком. Вместо долгих объяснений молча протянул Павлову приказ наркома обороны Сталина о назначении генерал-лейтенанта Еременко командующим Западным фронтом.

— Все ясно, — побледнел Павлов. — Поздравляю… А меня куда?

И тут же осекся, поглядев в холодные глаза бывшего друга.

— Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут, — отделался тот старой офицерской шуткой, прекрасно зная, что над Павловым уже навис «карающий меч пролетарского гнева».

— Ну, тогда принимай обстановку.

И они пошли к картам… Следующее утро, 4 июля, принесло Павлову еще большую тревогу, когда он увидел шагающими по поляне двух маршалов — Ворошилова и Шапошникова. Его как бывшего командующего никто не предупредил об их визите, и Павлов не ждал от их появления ничего хорошего. Ворошилов первым подошел к нему, и глядя на искаженное болью и дурными предчувствиями лицо Павлова, выдавил улыбку из-под аккуратно подстриженных усов и произнес вполголоса:

— Ну, ну, чего распереживался-то?! Успокойся… Покажи мне свой маузер.

Павлов с каменным лицом молча протянул оружие. Он понимал, что это значит. Ворошилов зачем-то отнес маузер Шапошникову и показал ему.

— Ну, что? Будем начинать?

— Будем, — согласился тот и сделал кому-то знак. Тут же из зарослей сосновой опушки вышли двое в синеверхих фуражках. Мрачный спектакль разыгрывался точно по сценарию. Павлов стиснул кулаки и зубы, чтобы не разрыдаться. Архангелы в форме НКВД шли к нему. У них были каменные лица и стальные пальцы. Один сорвал с его френча Золотую Звезду Героя, другой отработанным прием рванул с воротника черные петлицы с пятью звездочками и танковыми эмблемами.