— Пройдемте к вашему рабочему месту, гражданка Калнынь. Полагаю, мы обойдемся без свидетелей, — предложил ей Кашис, кивая на окно, за которым уже собирались любопытные.

— Рассказывайте! — достав из портфеля бланк протокола допроса, приказал майор Блумберг.

— Что вам рассказывать? — захныкала Сильва.

— Начнем с гостей. Кто к вам приезжает из Вентспилса?

— Я его вовсе не звала, Но за дверь ведь не выставишь, брат, как-никак, двоюродный! И такую замечательную шерсть привез. Сказал, если продам по пятнадцать рублей моток, то могу и себе на джемпер оставить. Сказал, в конце недели снова приедет или позвонит... Я никому еще ничего не продала, можете проверить.

— Его имя, фамилия?

— Дзинтар Вульф. Его все Чипом зовут.

Кашиса это почти не удивило. Не раз приходилось полковнику расследовать сложные преступления; неожиданные повороты в ходе следствия не обескураживали его — у жизни есть своя логика, в отличие от логики хитро закрученной версии. И лишь значительно позднее, когда дело уже бывает передано в суд, появляется убеждение, что все развивалось закономерно — если не с точки зрения милиции, то наверняка уж в соответствии в психологией преступника.

— И Чип выжал из вас аконитин? — неуверенно предположил он.

— Чип?.. Нет, лекарство я давала Иманту. Он хотел усыпить больную собаку.

— Какому Иманту? Говорите по порядку и подробно.

— Иманту Гринцитису, директору моего Эмиля. Он приезжал в воскресенье вечером.

Сильва уже укладывалась спать — перед визитом Эмиля она старалась выспаться — кто-то постучал в ставни. Оказалось, это Имант Гринцитис, он иногда приезжал вместе с Эмилем по праздникам или когда хорошей рыбки захочется. В этот раз он был чем-то сильно взволнован и озабочен судьбой Эмиля. Заставил Сильву поклясться, что будет молчать как могила, потом рассказал, что Эмилию грозит арест за спекуляцию японскими радиоприемниками. Но он сказал, что не намерен оставить друга в беде, кого надо — подмажет, недостачу покроет из своего кармана. Сказал, что станет посылать деньги и Сильве, если та будет держать язык за зубами. В настоящий момент скандал только повредит репутации Эмиля. Имант даже выдал ей аванс, затем достал из портфеля бутылку настоящего французского коньяка, чтобы спрыснуть уговор.

— И он, увы, не ошибся, — завершила свою исповедь Сильва. — На следующий вечер моего Эмиля взяли. Скажите, что ему будет, бедняге?

— На вашем месте я больше беспокоился бы о том, что будет вам за предоставление убийце яда, — холодно сказал Страупниек. — Кому из вас пришла идея насчет аконитина?

— Имант холостяк, а за больной собакой нужен постоянный уход. И настоящий хозяин всегда сам пристреливает свою собаку. Уведет ее в лес, там же и похоронит. Но Имант не охотник — где ему взять ружье? Вот и попросил какого-нибудь яда, чтобы можно было дать с конфетой; отвести собаку к ветеринару у него не хватило пороху. Мы вместе перелистали книгу по фармакологии, дошли до аконитина, и я вспомнила, что провизор продает его старухам от подагры. Хорошо, что у Иманта была с собой еще бутылка, без нее старого хрыча было бы не уломать. Наговорила ему, что мне, мол, срочно надо делать аборт, он и дал из своей заначки... Ой, Имант же не велел ничего выбалтывать, если не хочу, чтобы мой Валдик помер с голоду... — Сильва Калнынь сызнова залилась слезами.

— О вашем ребенке позаботятся, — сказал Кашис. — Я думаю, вас лишат материнства. Даже в том случае, если суд решит не лишать вас свободы... Товарищ Блумберг, оформите протокол. Да возьмите с нее подписку о невыезде из Ужавы без разрешения следователя. Я подожду на улице.

Подышать свежим воздухом вышел и Страупниек.

— Ты доволен? — спросил он у Кашиса. — На сей раз у тебя получилось как у Цезаря: пришел, увидел, победил...

— До победы еще далеко, — задумчиво сказал Кашне. — У меня такое предчувствие, что этого Гринцитиса голыми руками не возьмешь. И пока я себе очень еще смутно представляю, как организована эта махинация с приемниками, кто еще в ней замешан, какая роль отведена Мендерису и его любовнице, почему все время путается под ногами этот Чип...

— Товарищ полковник, — обратился к нему шафер машины. — Только сейчас вызывал Вентспилс. Просили, чтобы отсюда мы ехали прямиком в Интернациональный клуб моряков.

Янис Селецкис Чипа увидел сразу — тот сидел у стойки бара. Обычно посетителя, хватившего лишку, выставляли за дверь, но Ева попросила не трогать Чипа. Теперь оставалось созревший фрукт лишь снять с ветки.

Зато Кашису стоило хлопот урезонить свою тещу.

— Другой сказал хотя бы спасибо, ручку поцеловал, — выражала неудовольствие тетушка Зандбург. — А ты меня домой тащишь. Отоспаться я и в гробу успею, на этом свете хочу гулять! И вообще без Расмочки я никуда отсюда не пойду.

— И моя дочь тоже здесь?

— Гляди, как мило она танцует с нашим Тедисом.

Кашис уже заметил Яункална в толчее танцующих, но никак не мог поверить в то, что яркая блондинка в его объятиях — Расма. Наконец музыка смолкла, и запыхавшаяся пара подошла.

— Ева одолжила мне свой парик, — рассмеялась Расма. — В прошлом году это был последний крик моды, она его носила не снимая, а сейчас решила, что свои волосы красивее.

Кашке не слушал болтовню дочери, зато Яункалн чуть не подпрыгнул — вот почему в комиссионном магазине ему сказали, что Ева Микельсоне блондинка! Чьи же это были слова — бедняги Эмиля или скользкого Иманта?

Спал в ту ночь скорей всего один Имант Гринцитис, который считал, что удалось разогнать черные тучи над головой. Тетушка Зандбург после коньяка боялась принимать свой привычный седуксен и, чтобы время не пропадало даром, занялась наведением в доме порядка, не давая спать ни Тому, всякий раз оказывавшемуся на пути у веника, ни бедной Расме, заслужившей отдых после блестящей операции в Интерклубе.

Не теряли времени и участники следственной группы. Тедис Яункалн и Янис Селецкис хотели прямо из клуба пойти к директору комиссионного магазина, но Эдуард Кашис посоветовал не спешить. Нечего было рассчитывать на то, что Гринцитис сам поднимет руки вверх и добровольно признает свою вину. Как раз наоборот — надо полагать, что человек, так хитроумно замысливший убийство, приготовился к обороне до последнего дыхания. И было бы не удивительно, если бы нашлась даже отравленная аконитином собака. Ведь Эмиль Мендерис по-прежнему был готов принять на себя все семь смертных грехов... Значит, надо было тщательно подготовиться к акции обыска, надо было распределить силы, чтобы в первом разговоре обвинение было не из пальца высосанным, а опиралось на убедительные доказательства. И тем не менее Тедису казалось, что Кашис со Страупниеком нарочно затягивают совещание. Не считают ли по прежнему работники старой закалки, что наилучшее время для таких посещений — час рассвета?

Выбор пал на майора Блумберга и Тедиса Яункална. Милиционер, дежуривший в парадном дома напротив, сообщил, что Гринцитис никуда не уходил, что свет в окне на втором этаже погас вскоре после полуночи.

В пижаме и с сеточкой на голове Гринцитис больше походил на потревоженного мещанина, нежели на загнанного в западню злоумышленника. Изучив предъявленные ордера на обыск и арест, он развел руками.

— Очевидно, протестовать сейчас не имеет смысла. Но предупреждаю вас, этого безобразия я так не оставлю, и принесением извинений вам не отделаться. Это возмутительно! И вам придется за это ответить.

— Оденьтесь, пожалуйста! — сказал Блумберг, — Советую прихватить туалетные принадлежности. Не уверен, что вам удастся быстро доказать, будто действительно произошло недоразумение... Мы покуда взглянем, как живут руководящие торговые работники.

По обстановке квартиры нельзя было сказать, что в этих двух комнатах проживает человек, имеющий доступ к вошедшей в моду старинной мебели, а также и к любым изделиям местного деревообрабатывающего комбината. Но и убогой ее было не назвать. Скорей всего она была типичной для холостяка, редко проводящего время дома. В спальной стояла широкая кровать и двухдверный гардероб, в кабинете — уголок, в котором было приятно почитать или посидеть с гостем: два удобных кресла, торшер и бар на колесиках. Книжная полка и большой письменный стол дополняли меблировку комнаты. Здесь тоже не было ни рекламных репродукций или календаря, ни сувениров, ни хотя бы заграничной пепельницы, которая указывала бы на возможности служебного положения Гринцитиса. Посредине полки, рядом с телевизором, стояла старинная, под дерматиновым чехлом, пишущая машинка фирмы «Континенталь». Стараясь придать голосу абсолютное безразличие, Яункалн сказал: