– «Ничего не знаю, – говорит. – Рад бы, но ничем не могу вам помочь. Подождите». – «Чего именно и сколько?» – «Недели две. – Он долго размышлял, прежде чем ответить, по всему было видно, обмозговывал что-то, прикидывал. – Да, две недели. Не больше. Честь честью похороним Аркадия Викторовича, разберем его архивы, и даю вам слово, что алмаз отыщется. Могу поручиться».

А чем он может мне поручиться? Не верю я ему, и все тут! «Почему же, – говорю, – по телефону отвечают, что профессор в командировке?» – «В самом деле? – удивился он. – Не знаю… Вообще сестра Аркадия Викторовича женщина очень странная. Я бы не советовал вам к ней обращаться. Понимаете, у нее.. как бы это поточнее сказать… не все дома. Лучше про алмаз и не заикайтесь, не то можете распроститься с ним навсегда». – «Почему так?» – «Дело ваше, конечно, но послушайтесь моего совета и запаситесь терпением. Обещаю вам, что через две недели все устроится». Дались ему эти две недели, думаю. Что устроится? Как? «Где живет профессор?» – спрашиваю. Он поморщился, потоптался с минуту, но адрес дал. «Я вас предупредил. – Даже пальцем мне погрозил: – Пеняйте теперь на себя».

Какой адрес? Квартиры профессора. На улице Горького… Дачи? Нет, о даче я ничего не знаю. Никто мне не говорил. Сестра живет теперь на даче? Не знал…

Вот и все. Больше я ничего не знаю… Как очутился в квартире? Совершенно случайно. На другой день после разговора с помощником я решил все же съездить на квартиру… Почему выбрал столь позднее время? А чтобы наверняка застать. Днем звоню-звоню, никто к телефону не подходит. Не знал же я, что она на даче… В общем, нашел я дом, поднялся на лифте на шестой этаж и остановился перед дверью. Собрался с духом, нажал кнопку звонка и стал ноги вытирать о резиновый коврик. Слышу, под ковриком что-то звякает. Сначала я внимания на это не обратил, знай давлю себе кнопку. Но время идет, никто мне не открывает, и что дальше делать, не знаю. Ни о чем таком не думая, нагнулся я и заглянул под коврик. Смотрю – ключи! А дальше все случилось как во сне. Поднял я их, подкинул на ладони и, одним словом, отпер дверь и в квартиру вошел. Что было дальше, не помню. Я только свою вещь хотел назад получить. Больше ничего меня не интересовало… Как я искал? Где? Теперь это трудно восстановить. Не знаю даже, сколько времени пробыл в квартире… А когда милиция нагрянула, я не сопротивлялся и не пытался убежать. Это тоже необходимо учесть!..

В каких отношениях я был с мастером Поповым из гранильного цеха? Ни в каких. Иногда давал ему камень-другой, чтобы он по блату, как говорят, его обработал.

Нехорошо, конечно, но ничего тут страшного нет. Ты мне поможешь, я – тебе. Государству никакого убытка тут нет.

Зачем мне ограненные бриллианты? Странный вопрос! Я ведь именно такие и собираю. Меняться бриллиантами тоже легче. По крайней мере знаешь, что сколько стоит. И, конечно, мне было приятно, когда огранка получалась по первой категории. Кому не хочется, чтобы его вещь стоила дороже?

Вас интересует, где я доставал необработанные алмазы? Неужели мы будем тратить ваше драгоценное время на подобные пустяки? Спросите лучше филателистов, где они берут свои марки. А монеты, думаете, с неба падают? Мы меняемся, покупаем, достаем, наконец, всеми правдами и неправдами… Очень трудно бывает объяснить точно, где, когда, у кого.

Нет, сейчас я никак не могу вспомнить. Если можно, отпустите меня отдохнуть.

Подписать протокол? Мне надо подумать. Я всегда готов помогать людям, но люблю, когда и мне идут навстречу. Сурово наказать Мирзоева для вас, я вижу, не самое главное. Поэтому я надеюсь, что мы сумеем найти точки соприкосновения и поможем друг другу. Люди, как сказано в Коране, «не будут обижены на толщину плевы на финиковой косточке».

Тяжело дались Сударевскому восемь коротких шажков от двери до стола, за которым, как пифия на треножнике, восседала Марья Николаевна. Не поднимая головы от стрекочущих клавиш «Рейнметалла», она искоса глянула на оробевшего и. о. завлаба и, не отвечая на приветствие, которого вполне могла не расслышать, продолжала печатать. Марку Модестовичу показалось, что вся приемная следила за ним с осуждающей насмешкой. И он сам, страдая, как бы со стороны взирал на свое совершенно невозможное поведение, угодливое и развязное одновременно. В действительности же все выглядело вполне благопристойно. Он вошел с видом уверенно-деловитым, пробормотал какие-то вежливые слова и, наклонившись над Марьей, заворковал:

– Зашел попрощаться, Марья Николаевна, перед отлетом в Амстердам… Не будет ли каких поручений?

– Куда-куда? – Ее пальцы замерли в неподвижном парении над клавиатурой.

– На конгресс в Нидерланды, Марья Николаевна. Может, сувенирчик какой? Европа все-таки…

– А! – Она настолько оттаяла, что даже подняла голову. – Ну что ж, привезите какую-нибудь безделушку.

– Непременно! – просиял Сударевский. – К Фоме Андреевичу можно? Мне только на секунду.

– У него сейчас Дузе. Как только выйдет, я вас пропущу.

– Большое спасибо, Марья Николаевна, я обожду.

Сударевский хотел отойти в сторонку, так как секретарша вновь застучала на машинке, но она остановила его вопросом:

– Как схоронили?

– Аркадия Викторовича? Хорошо. Я хотел сказать, – спохватился Марк Модестович, – обыкновенно.

– Народу много было?

– Не особенно…

– Цветы? Музыка?

– Все, как положено, Марья Николаевна.

– Речи были?

– Нет, речей как раз и не было… Как-то так получилось…

– Почему? Разве не вас от института выделили? Вот вы бы и выступили.

– Понимаете, Марья Николаевна… – Он наклонился еще ниже и зашептал ей в самое ухо: – Обстановка создалась не совсем подходящая… Людмила Викторовна так убивалась, так плакала…

– Удивительно люди притворяться умеют! – Марья Николаевна осуждающе поджала бескровные губы. – Рыдать рыдают, а про себя только о наследстве и беспокоятся. Имущества после него, чай, много осталось?.. Дача?

– По всей видимости, – уклончиво промямлил Сударевский. – Я не интересовался.

Из директорского кабинета, опираясь на палочку, вышла монументальная дама. Грудь ее, видимо, от пережитого волнения вздымалась тяжело и порывисто.

– Идите теперь вы, – распорядилась Марья Николаевна и даже подтолкнула Сударевского в бок, укротив безмолвный протест очереди ледяным, ускользающим взором.

Рыженький научный сотрудник, сидевший у самой заветной двери, хоть и не удержался от разочарованного вздоха, но вынужден был вновь опуститься на стул. Свой протест новоявленному фавориту он выразил тем, что демонстративно раскрыл папку, полную всевозможных бумаг.

Да, Марк Модестович не держал в руках неотложных, требующих подписи отношений в «Академснаб» и «Главизотоп», но зато у него в кармане лежал огненный общегражданский паспорт с посольской визой, билет Аэрофлота на рейс «SU-169» Москва – Амстердам и скромный чек, который можно было учесть в одном из самых солидных банков.

Только что раздираемый противоречивыми комплексами неполноценности и гордыни, но обогретый милостивым отношением всемогущей Марьи, Сударевский совершенно преобразился. В тамбур, ведущий в директорский кабинет, он вступил с победоносной улыбкой человека, которому все удается.

– Разрешите, Фома Андреевич? – интимным тоном осведомился он и без промедления ступил на ковровую дорожку. – Я только на одну минуточку. Пришел за последними указаниями.

– Отбываете, значит? – Вопреки ожиданиям, директор особой приветливости не выказал. – Так-так…

– Хотелось бы выслушать напутствия. – Марк Модестович смущенно потер руки и покосился на стул.

– Вы у нас человек самостоятельный. – Фома Андреевич не вышел из-за стола поздороваться и не спешил предложить место. – Даже не знаю, как с вами и быть…

– Что-нибудь случилось?! – внутренне так и обмер Сударевский.

– Вам лучше знать, Марк… э-э… Модестович. – Директор сделал вид, что заинтересовался вдруг лежащей перед ним на стекле сапфировой призмой.