Сабина вспомнила на секунду фонтан, который устроил отец в день шестисотлетия Альтхафена…

– Пригнись! – крикнул ей фон Герн, и в то же мгновение с корабля ударил пулемет.

Сабина слышала, как одна из пуль звонко щелкнула по каске Ульриха, и корветтен-капитан свалился ей на плечо. Катер швырнуло в сторону. Мотор протяжно взвыл и заглох.

– Ульрих! Ульрих! – Сабина лихорадочно ощупывала лицо, шею, но крови нигде не было: должно быть, фон Герн был оглушен или контужен.

Катер поплясывал на мелкой волне, звучно шлепал по воде носом… С корабля что-то кричали в мегафон по-русски. Луч по-прежнему бил в спины, высвечивая приборную панель ярко и резко – до последней заклепки. На глаза Сабине попалась алая пусковая рукоять, и она, недолго думая, рванула ее на себя точь-в-точь, как запускала мотор отцовского катера…

В гарнизонном госпитале лейтенанту Еремееву поставили четыре диагноза: баротравма правого легкого, отравление кислородом, общее переохлаждение и двусторонняя пневмония. Первые три дня он провел в бреду и горячечном забытьи. Но пенициллин, морской воздух и молодость взяли свое. Вскоре Оресту принесли синий байковый халат и разрешили выходить в коридор. В первую же свою вылазку из палаты Еремеев встретил Сулая в таком же синем госпитальном халате. Капитан явно обрадовался встрече:

– А я к тебе вчера наведывался… Дрыхнуть ты здоров!

Боксерский бобрик на круглой сулаевской голове отрос и был зачесан на правую сторону.

– Слыхал новость? – поправил зачес капитан. – В Москву поедешь… На учебу.

Еремеев ошеломленно молчал. Ожидал всего, только не такого оборота…

– Учись. Может, и впрямь, из тебя что выйдет… насчет сифона, это ты здорово раскусил… Будешь в Москве, съезди в Мытищи. Там семья Лозоходова живет. Адрес я дам. Скажи, мол, так и так: пал смертью храбрых, и все такое. Вещички сыну передай: часы, медали, портсигар… Помоги, чем сможешь, ясно? И второе. Это уж моя личная просьба. Сходи в Главное управление погранвойск. Разыщи там полковника Байкурдыева, передай письмецо от меня. Скажи, мол, от старшины Сулая. Он вспомнит.

В черемуховые холода второго послевоенного мая старший лейтенант Еремеев шагал по окраинной улочке подмосковных Мытищ, выискивая на бревенчатых стенах номер лозоходовского дома.

Весь отпуск он оттягивал эту поездку до самого последнего дня. При одной только мысли, что ему придется смотреть в глаза домочадцам сержанта, на душе скребли кошки…

«Передам только чемоданчик – и ходу назад», – малодушно решил он: с тем и поехал, с тем и вошел в зеленеющий дворик меж старых барачных хибар.

Мужики в майках, разгоряченные по случаю праздника, забивали «козла» за дощатым столом. Безрукий по локти парень азартно помахивал свежерозовыми культями и подсказывал пацаненку, какой костяшкой ходить, и тот лупил ею об стол столько же яростно, как и взрослые, под ухарские вскрики инвалида. Завидев незнакомца в золотых офицерских погонах да еще с чемоданчиком, игроки вежливо справились, к кому он.

– К Лозоходовым мне…

Безрукий парень покинул компанию и молча повел Ореста в длинную хибару, обитую ржавым железом, они долго пробирались по почти темному со света коридору, подсвеченному разве что желтыми огоньками керосинок за тусклыми слюдяными окошечками, мимо дверей, обшитых крашеным войлоком да драным дерматином, мимо развешанных по стенам оцинкованных корыт, лыжных связок, старых велосипедов…

– Мам, – крикнул парень с порога, – от Витьки нашего – товарищ…

Изможденная полуженщина-полустаруха глянула на Еремеева с пронзительной надеждой, будто нечаянный гость и в самом деле привез счастливую весть, что с «похоронкой» вышла жестокая ошибка, и сын ее прислал пока привет и гостинцы из далекой Германии – как было не раз, – а чуть позже прибудет и сам… Но чуда не произошло. Орест раскрыл чемодан и стал выкладывать из него пожитки Лозоходыча: пару бязевых рубах, новенький кожаный ремень, портсигар, флягу с апельсиновым ликером, деревянную кофемолку, фарфоровую пастушку, завернутую для сохранности в неношеные зимние портянки, затейливый пробочник «тирбушон», а также свои подарки, собранные вместе с Сулаем, – фаянсовую пивную кружку с мельхиоровой крышечкой, бутылку тминной водки, пачку примусных игл, шоколад «Кола» и большую сахарную голову. Орден, медали и часы сержанта были завернуты в вафельное полотенце.

Тем временем на столе появилось блюдо с дымящейся картошкой, бутылка «Московской» и, как ни отговаривался Еремеев, как ни ссылался на службу, скорый отъезд и прочие неотложные обстоятельства, стол быстро полнился нехитрой снедью, а комната – людьми. Пришел отец сержанта, такой же живой и скорый, как и сам Лозоходыч, мужичок, появилась и вдова – красивая рыжуха, и малец, что колотил за безрукого минера-страдальца костяшками домино, – сыном оказался.

Орест вдруг понял, что вся эта скоропалительная встреча была не так случайна, как можно было подумать, что готовились к ней все два года и теперь его принимают так, как будто с войны пришел наконец хозяин этих невзрачных апартаментов, глава этого дома, подмосковный шофер Виктор Ефремович Лозоходов.

И он принял эти не ему предназначавшиеся почести, ибо понял, что только с его приходом война для этой семьи окончилась раз и навсегда. И он до позднего вечера рассказывал им всем, каким отчаянно храбрым воином был сержант Лозоходов, какие подвиги совершал и когда впервые в жизни опьянел так, что едва смог подняться на ноги, вдруг враз протрезвел от ошеломительно горького открытия и сказал им всем тихо, но внятно:

– Ни одна альтхафенская тайна не стоит и пилотки с головы сержанта Лозоходова…

Через два дня после разгрома фирмы «Эвтанатос» на двадцатый этаж черкизовского небоскреба поднялись трое оперативников.

– Гражданин Еремеев? – осведомился старший. – Ознакомьтесь с ордером на обыск и постановлением на арест.

– В чем дело, ребята?

– Вы обвиняетесь в незаконном хранении оружия и убийстве гражданина Леона Игоревича Ковальчука.

Обыск, проведенный на квартире, ничего не дал. Дельфа заперли в ванной, и он чуть не выломал дверь.

– Все правильно, – сказал он на прощание Карине. – Капитан отвечает за все. Я потерял пассажира, мне и отвечать.

Еремеева отвезли в следственный изолятор на Матросской Тишине. Так началась его новая – пятая жизнь…

Едва за спиной лязгнула тюремная дверь, Еремеев с порога крикнул в битком набитую камеру:

– Бывшие моряки есть? Ко мне!

Он прокричал это так, как будто прямо сейчас готов был увести бывших моряков из камеры на корабль. Народ в СИЗО невеселый и необщительный – каждый в свою беду, в свою думу погружен. Это не лагерный барак со своей железной иерархией. Но и здесь, конечно, своя групповщина. Вон старожилы-паханы лучший угол на нарах заняли, кучкуются… Оттуда и насмешки полетели:

– Адмирал Нахимов прибыл!

– На параше плавать будет…

Еремеев стоял как командир на плацу, объявивший построение. Он обводил камеру глазами: не может быть, чтобы среди двух десятков российских мужиков не нашлось хотя бы одного моряка!

Нашлось!

С нижних нар поднялся детинушка лет тридцати с примятым боксерским носом и черными буклями длинных волос, разбросанных по голым плечам, на правом синела наколка – дельфин в прыжке, якорь и буквы «КСФ», разбросанные по остриям румбовой звезды.

– Ну, я моряк… А дальше что?

– Дальше потолкуем кое о чем…

Они отошли, ловя на себе любопытные взгляды, в самый малолюдный угол камеры.

– Олег! – протянул руку Еремеев.

– Вова, – мрачно прогудел длинновласый боксер.

– На северном флоте служил? – кивнул на наколку Еремеев, безошибочно расшифровав литеры «КСФ» как «краснознаменный северный флот», а дельфина как эмблему подводных сил. – На лодках?