– Сначала на лодках, потом в Медвежьей Губе…

– В боевых пловцах, что ли?

– Ну…

– То, что надо!

– А чего надо-то?

– Пока что надо держаться вместе… Вон смотри, к нам кто-то еще подгребает.

К ним подбирался низенький и полный лысый бородач лет под сорок, одетый в мятый серый костюм и некогда голубую рубашку, естественно, без галстука.

– Вы, что ль, моряков спрашивали?

– Мы. На чем ходил?

– На сейнерах. Коком.

– Где?

– В Югрыбфлоте. Под Африкой паслись.

– Звать-то тебя как?

– Юрий Иванович Козликов. Можно сокращенно – Ереваныч.

– А почему «Е», а не Ю-риваныч?

– Это меня так за анекдоты про армянское радио прозвали. Я их уйму знаю: армянское радио спрашивают, что будет, если…

– Погоди. Чего тебе тут шьют?

– Растрату. Я тут бухгалтером в одной фирме работал.

– Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… А ты, Вова, за что?

– Угон личного автотранспорта.

– Ну а мне, орлы, мокруху клеют… Я вам вот что скажу. Все мы отсюда, конечно, выйдем. Тем более, что к полстолетию Победы кое-кому амнистия светит. Это я вам как бывший юрист говорю.

– Ты чего, из ментов, что ль? – насторожился Вова.

– Юрисконсультом в фирме работал.

– Ну, тогда ты Плевако! – уважительно протянул бывший боевой пловец, он же морской диверсант Вова.

– А чего тебя на авто потянуло? – усмехнулся Еремеев. – Угонял бы яхты или катера. Оно как-то поближе к основной профессии. Да и прибыльнее. Яхта знаешь сколько стоит?

– Сколько?

– Да столько же, сколько пять хороших «мерсов».

Вова задумался.

– Я сначала на мидиевой ферме под Феодосией работал…

– Ой, какой плов я из мидий делаю! – застонал Ереваныч.

– Да заткнись ты со своим пловом!

– Фу, Вовочка, как невежливо! – осадил его Еремеев. – Ты и в детстве такой был? Небось в няньку соской кидался?

– Я ж говорю, а он перебивает…

– Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! – окрысился бывший кок.

– Ша, ребята! – остановил их Еремеев. – Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии – вы же перворазники, надеюсь?..

– Ага, – подтвердил Вова.

– После выхода я беру вас к себе на пароход.

– То ты юрисконсульт, то ты капитан… – засомневался диверсант.

– Яхтенный капитан, – уточнил Еремеев. – Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу – по части тактики поведения на допросе.

В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО – это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда, и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три – перед глазами стоял мрак нового тоннеля, и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?

В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов – звонами, Абрамцево славилось тишиной.

Музыка Штрауса, втянутая в Дом по волноводам дедовского приемника, вплеталась в пляску огня на сосновых поленьях. Сначала отогревались стекла, потом настенные часы, сами собой пускаясь в ход, наконец, оживали мухи, зимовавшие в вате, проложенной между рамами. Дом наливался печным теплом и лунным светом.

…Вдруг проснешься посреди глухоманной ночи и услышишь звуки столетней давности – мельничный шум ветра в жесткой еловой хвое, собачий полнолунный вой, скрип печной дверки, звяканье кочерги, стеклянистый шорох древесных углей да тонкий трепет рвущегося пламени… А в окно из-под тяжелой еловой лапы зрит луна, и свет ее стекает отвесно по березовым стволам. И такая пронзительная тишина, что хочется заткнуть уши, чтобы хоть кровь в ушах прошумела.

Утром его вызвали на допрос. Еремеев с нескрываемым любопытством вглядывался в коллегу – массивного густобрового следователя по особо важным делам Сергея Сергеевича, как он представился, Бевза. Бевз с ходу стал брать быка за рога:

– В каких отношениях вы были с гражданином Ковальчуком?

– В служебных. Он начальник, я подчиненный.

– У вас были служебные конфликты?

– Нет. Сферы нашей деятельности почти не пересекались.

– А в личном плане?

– В неслужебное время мы не общались.

– А в каких отношениях он состоял с вашей женой?

– Это бестактный вопрос. Я отказываюсь на него отвечать.

– Вам придется на него ответить. Иначе я буду думать, что на Пироговском водохранилище произошел не несчастный случай, а имел место акт мести на почве ревности.

– У вас нет никаких оснований для подобной версии. Это было непредумышленное убийство по неосторожности самого пострадавшего и отчасти моей, как капитана. Я обязан был предупредить его о правилах безопасности пребывания на парусном судне.

Сергей Сергеевич бросил ручку и прошелся по кабинету, слегка припадая на левую ногу.

– Ну, хорошо, – вздохнул он, – вы сами не раз допрашивали… И знаете, что после первой же уличенной неправды теряется доверие ко всем остальным показаниям. И я его уже потерял. Вы сказали первую неправду.

– Я не вправе обсуждать личную жизнь моей жены с кем бы то ни было и где бы то ни было!

– Весьма похвально, что вы так печетесь о чести своей супруги. Но интересы дела требуют вмешательства в вашу общую личную жизнь. Приношу свои извинения, но повторяю свой вопрос: у вас были причины для ревности?

– Карина не давала мне таких поводов.

– А в прошлом? До вашего брака?

– С того дня, как она согласилась выйти за меня замуж, ее прошлое перестало для меня существовать.

Сергей Сергеевич усмехнулся и вернулся за свой стол.

– Это легче сказать, чем сделать. Между нами мальчиками: ну-у чего душой кривить – кому приятно иметь дело с бывшим любовником своей жены? Лично мне неприятно. Да и вам тоже! Всем неприятно!

Еремеев задумался: этому хромому черту откуда-то известно про Леонкавалло и Карину. Ясно, куда он клонит – к убийству на почве ревности. За это и срок больше, чем за преступную халатность, повлекшую тяжкие последствия. Зачем ему это нужно? Придать больший вес делу? Ладно, поборемся. Мы тоже не лыком шиты…

– В тот день у меня не было никаких вспышек ревности. Если вас интересует мое эмоциональное состояние, то оно было радостным. Я нашел пропажу шефа. Это была удача профессионала. Вы должны меня понять…

– Кто это может подтвердить?

– Тот, кто был свидетелем несчастного случая.

– Но он утверждает обратное.

– Истец не может быть свидетелем!

– А он и не истец. Он свидетель. Единственный притом. Всех остальных вам удалось убрать. Не так ли?!

Это был удар. Еремеев растерялся. Не ожидал. Слишком многое вдруг стало ясно. Герман Бариевич никуда не улетел. Он действует здесь, в Москве. Он будет убирать его законными средствами. Для этого у него хватит долларов…

– Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Я буду требовать, чтобы мое дело вел другой следователь!

– Чем же я вам не угодил?

– Вы применяете средства психологического давления!

– Ничего подобного. Это тактика допроса.

– Я требую адвоката!

– Ваше требование будет удовлетворено.

В камере Еремеев рухнул на нары совершенно обессиленным. Дело принимало скверный оборот. Ему шьют убийство четырех человек. Это почти наверняка вышка. Влип! И ведь формально они правы: он убрал четырех мерзавцев. Но кто докажет, что они были негодяями? И даже если так, то лишать их жизни он не имел права. Это самосуд и расправа. Стоп! Вот эту мысль никогда больше не допускать. Иначе пропал. В ней психологический проигрыш. И она по сути не верна. Ведь Леонкавалло фактически угрожал его жизни.