– Теперь, когда претендовать на установление новой, объективно существующей в природе закономерности можете вы один… – Фома Андреевич выдержал необходимую паузу и, убедившись, что собеседник правильно его понял, продолжал: – Следует быть вдвойне осторожным. Пусть у товарищей, которых Ковский так неразумно против себя восстановил, сформируется о вас новое мнение. Как говорится, о мертвых либо хорошо, либо ничего… Одним словом, я уверен, что скромный молодой исследователь, который нашел в себе силы и мужество преодолеть давление авторитета и собственные, можно сказать, заблуждения, встретит совершенно иной прием. Вы меня, надеюсь, поняли?

– Не совсем, Фома Андреевич. – Сударевскому хотелось, чтобы директор высказался более определенно. – Извините.

– Забудьте прошлое.

– Уже забыл.

– И прелестно. Добавьте побольше новых данных, переиначьте что-нибудь, и через год-другой пишите себе новую заявку на новое открытие. Формулу, разумеется, придется видоизменить. Теперь, надеюсь, ясно?

– Абсолютно. – Сударевский украдкой посмотрел на часы.

«Даже если я откровенно, без обиняков, растолкую ему, как и что, – подумал Марк Модестович, – он же все равно ничего не поймет. Не допустит до себя, просто-напросто отметет. Вот ведь в чем курьез! Он живет в вымышленном мире, за частоколом интриг, и совершенно потерял чувство реальности. Терять мне нечего, меня теперь не остановишь, и я мог бы позволить себе пять минут откровенности. Это были бы прекрасные пять минут, возможно, самые лучшие в жизни, если бы только удалось его пронять. Но нет! Оставь надежду всяк сюда входящий. Все отскочит назад. Как горох об стенку. Он неуязвим. Стоит ли тогда метать бисер? Да и не мне, если быть честным перед самим собой, тратить силы на перевоспитание Дубовца. Пусть другие займутся потом выжиганием по дереву. Этот Люсин прав, говоря, что никогда не следует забывать об окружающих. Мы действительно живем не в вакууме и нас окружают не бессловесные тени, а живые люди, наблюдательные, любопытные, понимающие. Нет, милейший Фома, даже если я полностью пойду у тебя на поводу, все равно ничего не получится. Нам просто не позволят отколоть подобный номер. Такие вещи не проходят, и все тут. Не будь даже всемогущего Берендера, кто-нибудь обязательно окажется на нашем пути. Может быть, это будет незаметная лаборанточка или безымянный эксперт, который однажды хоть краем уха слышал фамилию Ковского; даже твой сегодняшний союзник и то завтра не упустит случая подставить тебе ножку».

– …достойно представлять наш институт на международном форуме, – из дальнего далека долетели до него слова директора.

– Приложу все усилия, Фома Андреевич, – ответил он, как автомат.

– Не сомневаюсь. – Директор нашел уместным пожать Сударевскому руку.

– Большое спасибо! – Марк Модестович вскочил и приготовился прощаться. Хорошо, что он все-таки промолчал! Никогда не следует сжигать за собой мосты. Кто знает, как обернется дело. По существу, он же еще ничего не решил. Во всяком случае, это не окончательное решение. Там видно будет…

– Может у вас есть какие-нибудь поручения, Фома Андреевич? Или пожелания?

– Пожелания? – Директор озадаченно пожевал губами. – Успеха разве что?.. Ван-Кревелину мой привет. Жаль, я подарочек ему не успел приготовить, а следовало бы…

– Не беспокойтесь, Фома Андреевич, я все равно побегу сейчас покупать сувениры.

– Вот и хорошо… Только, знаете ли, не надо этого… как его… палеха, водки, матрешки всякие… Я в прошлый раз возил.

– Понимаю. Подберем что-нибудь пооригинальнее.

– Тот милиционер, говорите, вас еще донимает? Что там слышно у них насчет убийства? Нашли кого?

– У меня создалось впечатление, что не нашли. Поэтому и не оставляют в покое наш институт.

– Мы-то тут при чем?

– В том-то и дело! Но самое пикантное в этой истории то, что Аркадий Викторович, судя по всему, умер своей смертью.

– А мне говорили, что его убили.

– Так думал сначала следователь, но судебно-медицинская экспертиза не подтвердила. Аркадий Викторович скончался от инфаркта.

– Ничего не понимаю! Откуда тогда весь сыр-бор? Похищение? Уголовщина всякая?

– Тут много неясного, Фома Андреевич. Похоже, что вокруг Ковских действительно вертелись всякие темные личности. На похоронах я узнал, что позавчера ограбили московскую квартиру Аркадия Викторовича. У Людмилы Викторовны и без того достаточно горя. Бедная женщина! Куда только милиция смотрит? Я ей посоветовал жалобу на следователя подать. Чего церемониться, в самом деле! Вместо того чтобы травмировать людей, он бы лучше принял меры для защиты их собственности.

– Правильно! – обрадовался директор. – Уж эти наши доморощенные шерлоки Холмсы!.. Помню я этого молокососа, что к нам приходил, как же! Открыл он хоть что-нибудь? Поймал кого? А ведь сколько времени понапрасну отнял! Нет, это вы хорошо ей присоветовали. Пускай его хорошенько приструнят.

– Если бы и вы еще, Фома Андреевич, со своей стороны…

– Нет. – Директор понял его с полуслова. – Мне-то чего туда соваться? А вот в институт к себе я их больше не пущу. Нечего дурака-то валять… Ну, Марк Модестович, в добрый, как говорится, час, ни пуха вам, ни пера.

Подобно птицам, брахманы рождаются дважды. Они приходят в мир, как все люди, но переживают второе рождение, когда надевают священный шнурок избранной варны[137]. После упанаяны – праздника посвящения – Гунашарман стал полноправным членом брахманской общины. Он начал изучать Веды, и окружающее предстало перед ним в ином освещении. Это и впрямь было похоже на новое рождение. Птенец начинает по-настоящему жить с той минуты, когда пробивает затвердевшим клювиком скорлупу. Человек становится человеком не прежде, чем проснется в нем неистребимая жажда познавать. Веды раскрыли перед Гунашарманом смысл и цель существования, указали ему место в бесконечном – ибо нет ни конца, ни начала у колеса – круговороте материи и духа. «Смертный созревает, как зерно, и рождается, как посев».

Когда Гунашарман впервые осознал, что он тоже, как и все, смертен, то не ощутил ни смятения, ни тоски, а лишь растерянность и бесплодное тягостное недоумение.

– Зачем тогда я? – спросил он гуру[138], не находя нужных слов и от эгого мучаясь. – Зачем ты? Зачем все: горы и лес, деревья и камни?

– Ради познания. Познай все это, – гуру широким жестом обвел горизонт, на котором синели проросшие лесом горы, – и ты поймешь. Вопросы порождают твое неутомимое познание. Насыть его, и они разрешатся сами собой.

– Оно здесь? – Гунашарман указал на сердце.

– Везде, – объяснил учитель. – Это одухотворяющий огонь. Это Атман – носитель познания.

– А как он выглядит?

– Никак. Он способен познать все, но сам не может быть познан разумом. Он не твердый и не мягкий, не длинный и не короткий, не ветер, не пространство, он без вкуса, без запаха, без глаз, без слуха, без дара речи и мышления, без дыхания, без меры. Он непостижим, он нети нети – ни то и ни это. Атман не исчезает в огне погребального костра, а сливается с Брахманом, всеобщим первоначалом, стоящим над богами и силами. Возвышенный и всемогущий Брахман проницает всю Вселенную и является одновременно частью тебя самого. Он все и ты тоже, твое тоскующее, беспокойное «я».

– Это трудно понять, гуру.

– Понять вообще нельзя, можно лишь ощутить. Только в оцепенении йогической сосредоточенности, ты постигнешь Брахмана, только в экстазе Сомы почувствуешь единство души со всемогущим космическим первоначалом. Мысль о единстве Атмана и Брахмана повергнет тебя в изумление и восторг. Упанишады учат, что только постигнувший это невыразимое единство будет освобожден от дальнейшего круговорота жизни. Такой человек, соединившись с Брахманом, вознесется над радостью и печалью, над жизнью и смертью. Это сродни прекрасному сновидению. Во сне человеческий дух свободен, он парит, как коршун Гаруда, над временем и пространством. Но есть и другой сон, подобный глубокому обмороку, почти неотличимый от смерти. Лишь отшельники, достигшие высочайшей концентрации воли, способны погрузиться в него. В этом положении человек может пробыть неопределенно долго, не нуждаясь в пище, воде и дыхании. Ты ведь видел аскетов, которых зарывали в землю на сорок дней, брахмачарин?[139]