Дни шли унылые и неразличимые, как чурбаки одного бревна: подъем, завтрак, развод на работы, звон пилы на морозе – дзы-дзы-дзы – вгрызались стальные зубья в древесину, потом подрубали топорами, потом – «Навались! – и протяжный треск падающего ствола.

Вечером – шмон, ужин, отбой. Единственная телесная радость – рухнуть на нары и вытянуться под одеялом во весь рост, давая отдых натруженным спине, рукам, ногам… И никаких мыслей – даже о побеге. Сергей понял, чтобы здесь выжить, нужно забыть прошлое и не думать о будущем. Надо жить только одним днем, одним часом, держать душу и все чувства – в кулаке. Впрочем, мысли о будущем иногда приходили, и виделось оно, призрачное счастье, только одной картинкой: солнечный свет заливает кухню, где Ирина печет большие ажурные блины, а он, в чистой белой рубахе с Машуткой на коленях, любуется своей красавицей-женой… А из радиоприемника льется радостная музыка: «Широка страна моя родная…»

Свадьбу решили сыграть в день Победы. Так настояла Ирина. Подгорянский согласился – до Победы рукой подать. Он подарил будущей жене витое кольцо из зеленого золота. А в остальном жизнь шла в привычном русле: с утра до вечера – работа, работа, работа. Тарахтенье машинки, картины, статуэтки, старинная посуда… Машутка, играющая серебряными рыцарскими кубками, обед в военторговской столовой, потом снова работа до позднего вечера. Домашний ужин. И постель, устланная шелковыми простынями, украшенными затейливыми вензелями… И все было бы ничего, если бы не Машутка, которая по несколько раз на дню спрашивала:

– А когда папа приедет?

И как Ирина ни объясняла ей, что папа уехал далеко и надолго, девочка не хотела ничего понимать и настойчиво вопрошала, подняв грустные зеленые глазки:

– А когда папа приедет?

Метель в лучах лагерных прожекторов змеилась косо, разбрасывая причудливые тени на лагерном плацу. Неровный строй людей в серых ватниках и черных ушанках шевелился, ежился, приплясывал в ожидании начальства.

Лобов уже не приплясывал – сил не хватало на лишние движения. За три месяца лесоповала он превратился в обычного лагерного доходягу. Последнюю неделю он не укладывался в норму и получал штрафной паек, урезанный чуть ли не в два раза. Приходилось подпитываться припасенными сухарями – лишь бы дотянуть до лета.

Построение, как всегда, началось с привычных угроз и назиданий:

– Не хотели за Родину погибать, так на лесоповале сдохнете. Но те, кто будет честно вкалывать, тех в сосновых гробах будем хоронить. А филонов так зароем…

И в самом конце – перед командой «первая бригада прямо, остальные направо!» – майор заглянул в записную книжку и выкрикнул:

– Осужденный номер полста семь, полста пять! Ко мне!

Сергей не сразу понял, что это его номер. Майор еще раз повторил номер:

– Полста семь, полста пять! Есть такой?! Или окочурился к едрене фене?!

Толян толкнул Сергея в плечо:

– Твой номер. Иди!

Лобов вышел, с трудом передвигая ноги. «Неужели Толян настучал?»

Майор смерил его невидящим взглядом:

– В канцелярию! С вещами!

У Сергея упало сердце: погонят по этапу! Быть может, еще севернее, за полярный круг. В Воркуту? В Республику Коми? И новый лагерь, и привыкать ко всему заново. Но хватит ли сил продержаться в ледяном вагоне хотя бы сутки?

Толян обнял его на прощание:

– Бывай! Не судьба сбыться нашим планам…

– И ты держись!

В барак Сергей не пошел – вещей там никаких не было, кроме трех горбушек под подушкой, да и те уже давно перекочевали в карман его ватника. Он прямиком побрел в контору – крепкий бревенчатый домик в три окна у самого КПП. Пожилая женщина, старшина сверхсрочной службы, сверила его нашитый номер с номером в бумаге. Потом взяла нож и шагнула к Лобову. Сергей отшатнулся.

– Стоять, Зорька! – улыбнулась женщина и спорола с телогрейки лоскуток с личным номером. Понятное дело – на этап другой выдадут. Но никакого другого номера конторщица не дала, а протянула две бумажки.

– Распишетесь вот здесь… – И неожиданно добавила: – Товарищ лейтенант.

И опять Сергею показалось, что вышла ошибка, и не какой он не лейтенант, а младший политрук, и вообще – брянский волк ему товарищ. Но прочитал обе бумажки, потом еще раз перечитал и все равно глазам не поверил. Одна называлась «Справка об освобождении из мест исправительно-трудовых работ», другая – «Командировочное предписание», которое предписывало ему, «лейтенанту Лобову С.Н. прибыть к новому месту службы в г. Инстенбург и поступить в распоряжение главного редактора газеты “Красноармейская правда”».

– Обмундируетесь на месте службы, – предупредила женщина. – У нас тут ничего нет. Вот вам еще воинское требование на перевозку. И сходите на кухню – возьмите сухпай на трое суток… Да, там у начальника лагеря вас ждет сопровождающее лицо. Но сначала сухпай заберите.

Сухой паек ему выдали по офицерской норме: три банки американской тушенки в складской смазке, три буханки полупшеничного хлеба, 27 кубиков рафинада и три луковицы от щедрот душевных лагерного повара. Немного подумав, он добавил к этой роскоши пачку галет и кулечек чайной заварки.

– Вам еще масло полагается. Но масло кончилось. Могу заменить салом.

– Валяй!

Всю эту прорву продуктов уложили в старенький «сидор», который повар нашел в ветоши.

– Ну, повезло тебе, браток! – покачал головой повар. – Отсюда редко кто на волю выходит. Так что с тебя причитается!

Но причиталось-то как раз с повара – зажал триста граммов водки.

Сопровождающее лицо дожидалось Лобова уже не в кабинете начальника, а на КПП. И когда Сергей увидел «сопровождающее лицо», его собственное лицо изумленно вытянулось: перед ним стояла Белка, облаченная в белый офицерский полушубок с полевыми лейтенантскими погонами.

– Не узнал?! – сияла она белозубой улыбкой.

Правда, улыбка не долго продержалась у нее на лице – вид у Лобова был более чем плачевный – исхудалое заросшее щетиной лицо доходяги. Вохровцы с изумлением наблюдали, как девушка-лейтенант обняла захудалого зэка.

– Как ты здесь оказалась?

– С парашютом спрыгнула! Пошли скорее, там машина заждалась.

У «виллиса», обтянутого двойным брезентом, нетерпеливо топтался пожилой шофер в армейском бушлате. Он брезгливо покосился на замызганный лобовский ватник и распахнул дверцу лейтенанту. Но Белка уселась на заднем сиденье рядом с Сергеем.

Машина рванула по хорошо укатанному снежнику в Медвежью Гору.

– И все-таки, как ты меня разыскала?

– Вот взяла и разыскала. Мы своих не бросаем. Ты меня спас, я тебя. Квиты!

Белка не стала рассказывать при чужом шофере, чего стоило ей отыскать иголку в стогу сена – зэка в ГУЛАГе. В ход были пущены все знакомства и связи – от начальника разведшколы до отца, полковника НКВД, служившего в одном из главков на Лубянке. Звонила она и в «Красноармейскую правду». Макеев тоже подключил к делу своих друзей.

– В общем, не имей сто рублей, а имей сто друзей… Тебя надо срочно переодеть. Такое амбре идет, что хоть святых выноси. Впрочем, – добавила Белка серьезно, – ты и сам уже наполовину святой. Одни мощи остались.

И это было правда.

– Что с Ириной, не знаешь? – спросил он.

– Мы прошли фильтр за один день, и она сразу уехала в Минск. А меня направили в Ленинград.

В Медгоре они первым делом заехали на вещевой склад войск НКВД, и там кладовщица отыскала Сергею бэушные солдатскую гимнастерку и шаровары. Ношеное, но хорошо прошпаренное в автоклаве обмундирование пришлось Лобову почти впору. Правда, оно висело на нем, как на вешалке, но, как сказала Белка: «Это на вырост».

Кладовщица вошла в положение и отыскала Сергею пару полевых офицерских погон, а к ним отсчитала из коробочки четыре маленьких – лейтенантских – звездочки. Напоследок подарила неучтенную, видимо, солдатскую цигейковую шапку. А вот лишних сапог и шинели не нашлось, пришлось оставаться в старых опорках, которые служили Лобову с самого начала войны. Зато на вокзале удалось купить с рук у инвалида малоношеную солдатскую шинель.