— И то хорошо, — облегченно вздохнул Куплетов. — Мне, знаете, очень не хотелось бы.

Над городом спустилась ночь. Все звуки за окном затихли, и лишь безмолвно, неприкаянно сияли в темноте холодным светом уличные фонари.

— Между прочим, — чуть подавшись вперед, прищурился Невский, — меня сильно удивило, как отнесся Афонов к вам, дорогой Савва Иннокентьевич. Была явная предвзятость, странное желание — во что бы то ни стало. Отчего — так? Может, я преувеличиваю?..

— Нет, — с живостью откликнулся Куплетов, — все-все верно. Вы не обманулись.

— Но тогда уж — просветите темного человека!.. Видимо, вам кое-что известно?

— Хм, — усмехнулся со значением Куплетов. — Уж не без того! Тут информация на сто процентов достоверная, любезный. И домысливать не надо.

Это с ударением произнесенное словцо "домысливать", к большому огорчению Невского, у массовика прозвучало с нескрываемым сарказмом.

Вот — опять напился, с раздражением подумал Невский, и, вероятно, как в тот раз, когда вернулся с карт, опять начнет витийствовать, слегка хамить и нудно поучать: мол, что ты понимаешь в этой светлой жизни, дорогой столичный гость, известный всем телеболтун!..

Но ответ получить все-таки хотелось.

Он был необходим для полноты картины, для того, чтобы в душе все наконец-то улеглось по полочкам и не томило недоговоренностью своей.

— Я вовсе не настаиваю, — произнес Невский дружелюбно. — Если вам об этом неприятно говорить.

— Да ерунда! — махнул рукой Куплетов. — Для меня нет постыдных тем. Все темы хороши, кроме... глупых! Вольтер, я думаю, не стал бы возражать. И это надо им стыдиться, а не мне! Афонов давно на меня точит зуб, смею предполагать. Я тут как-то, знаете, его сыночка заловил. Большой балбес, ну, и дерьмо первостатейное. Он, стало быть, девчонку в переулке поздно вечером пытался изнасиловать, а я случайно рядом оказался. Девка-то сбежала — и понятно, а мальца я в отделение доставил: я не знал тогда, кто он такой. Орать пытался на меня, грозил. Короче, шум мог получиться знатный. Но — замяли. Вот нынче-то Афонов и решил припомнить мне — на всякий случай. Они там любят профилактику.

— Да, грустно это, — покивал Невский. — Все одним миром мазаны, коль по большому счету. Я вот только не пойму, — заметил он, разливая по рюмкам остатки коньяка и закуривая очередную сигарету. — Каким образом мой галстук попал к санитару?

Куплетов неожиданно сконфузился и виновато завозил пальцами по полированной поверхности стола.

— Это я взял, — сказал он наконец. — Вы уж, пожалуйста, меня простите.

— Но зачем? — искренне изумился Невский. — Не носить же потихоньку!..

— Фокус показать, — признался Куплетов. — Тонкий такой фокус. Только и всего-то! Я заметил галстук в щелочку в шкафу. Я бы потом обязательно вернул! А тут Звязгин, похоже, у меня и потибрил.

— Еще бы! Штучка редкостная, яркая — немудрено, что приглянулась! рассмеялся Невский. — Но почему вы сразу не сказали?

— Застыдился. — ответил Куплетов, делаясь совершенно пунцовым.

— Вы — действительно необыкновенный человек, — широко развел руками Невский и поднял рюмку, приглашая Куплетова чокнуться напоследок.

На следующее утро, еще до завтрака, они вернулись в санаторий.

Птучка, как и уговаривались, заехал за ними пораньше, поскольку ему еще предстояло отвезти Лидию Степановну обратно в город. Всю дорогу он без устали балагурил и пел майору дифирамбы, которые со вкусом перемежал сальными анекдотами местного значения.

Обитатели санатория были уже в курсе всех событий. Публика дружно высыпала на площадку перед главным корпусом и теперь встречала возвращавшихся как несравненных, обожаемых героев.

— Санаторий гордится вами! — с чувством произнес Лазаретов, пожимая Невскому руку.

Невский ответил машинальным рукопожатием и на всякий случай промолчал.

— Геройчик вы наш! — внезапно подскочил к нему Бонифатий Павлинович, с вечера едва не утративший рассудок от страшной мысли, что может лишиться директорского кресла. — Как славно будет нынче жить!.. А мы вам — номерочек теперь бесплатный и особо калорийный стол! Чтоб все видали. А то как-то неудобно. Это я, директор Подкосыжнев, говорю вам! Вы согласны?

— Нет, — отрезал Невский. — Вздор вы говорите. Никаких таких столов. Мне стул не позволяет, — сумрачно добавил он. — Все — на законном основании. За кого вы считаете меня, черт побери?!

— Я? Вас? За уважаемого человека, — парировал с достоинством директор. — Очень уважаемого. Я порядки знаю. Чай, не первый день. И вы, Михаил Викторович, меня несколько разочаровываете. Мягко говоря. Но вы подумайте! Еще не вечер, так сказать. И ближним вашим тоже далеко не все равно. Хотя — не тороплю. Пардон.

Директор, сиганув бочком, проворно отпорхнул в сторонку, оставив Невского наедине с Куплетовым.

— Михаил Викторович, — тоскливо спросил тот, глядя по сторонам, — но почему ж на этот раз они все-таки решили дело до конца добить?

— Да, вероятно, я их вынудил, как это ни смешно, — пожал плечами Невский. — Что-то у них, видимо, слегка шатнулось, а я — подтолкнул. Они ведь тоже не хотят ненужных осложнений, если вдруг в Москве возникнут слухи. Да, очень я не вовремя здесь оказался. Хотя, может, и ошибаюсь, и они сумели б сами.

— Так что же, значит, выпендреж весь — перед вами? На, мол, подавись?!

— Ну, в какой-то мере — и передо мной.

— Боятся, как вы думаете? — с нескрываемой надеждой глянул на него Куплетов.

— Вряд ли, Савва Иннокентьевич. Чего им тут бояться? — с грустью отозвался Невский. — Все — свои. Свой монастырь. Им просто неприятен всякий шум, который мог бы получиться — в случае чего. Не любят на местах, когда шумят о них, не любят! Да так, собственно, везде. И потому предпочитают чем-то поступаться иногда. Большой игре нужны маленькие жертвы. Вы запомните, Савва Иннокентьевич, — нужны. Всегда. Вот кое-кто из нынешней истории и должен образцово пострадать. За дело, разумеется, но и к тому же — по соображеньям высшего, удельно-местного порядка.

Кругом вдруг зашушукались и как-то странно, чуть заметно заволновались.

— А теперь чего мы ждем? — удивленно спросил Куплетов. — Пошли в номер? Поболтаем, отдохнем. До завтрака — еще полчаса.

— Погодите. Вы — идите, если надо.

Невский украдкой посмотрел на парадную лестницу, по которой лишь совсем недавно взбежал Птучка, чтобы уже вместе с Дергуном вывести из корпуса её.

Он ждал и вместе с тем боялся этого момента.

Как на казнь поведут, мелькнула ни к селу ни к городу шальная мысль. Вот так — когда-то, в старину. А впрочем, что за чушь?! Дожить бы до суда еще.

И наконец двери растворились.

Санаторцы разом примолкли, и в наступившей тишине отчетливо слышно было, как звонко шлепают у всех троих подошвы по мраморным ступеням.

Когда они проходили мимо и поравнялись с Невским, Лидочка невольно замедлила шаг.

Потом остановилась.

Птучка и Дергун терпеливо ждали, десятым каким-то чувством осознав, что теперь торопиться — не надо, дело и так сделано, а этим двоим сейчас зачем-то необходимо просто — хотя бы молча — постоять друг подле друга.

— Знаешь, что? — Лидочка запнулась и затем подняла на него свои прекрасные невинные глаза. Сухие глаза отчаявшегося человека. — Прости меня, ладно?

— О чем ты? — удивился Невский. — Я нисколько. Нет, ей-богу!..

— Я бы тебя просила еще об одном. Когда кончится суд и ты. соберешься рассказать обо всем этом... Не нужно. очень плохо, а?

Невский вздрогнул и, тяжело вздохнув, отрицательно покачал головой.

— Нет. Все не так. Никому и нигде я рассказывать на сей раз не буду. И писать — тоже. Не смогу. — И это была та единственная правда, которая только через слово, произнесенное сейчас, и становилась правдой навсегда хотя бы для двоих. — О другом, быть может, напишу. Или даже расскажу. Но не скоро.