— А в тот вечер, когда встретили в лесу Ярайса Вайвара, вы вышли из дома с обдуманным намерением убить?

— Не знаю. Это был не я, это был он. Перед тем на меня накатило. Хотел позвонить Маркулю, но не было сил. Чувствовал, что все испорчу. Боялся, что не смогу произнести ни слова. Что наберу неверный номер. Назову неправильный адрес. Боялся сам себя. Потом очнулся на полу. Голова болела, но была ясной. Я вдруг понял, что у меня ничего не выйдет, если не убью еще одного. Только это даст мне силы продолжать. Поставить последнюю точку. Я взял пистолет и поехал в лес. Хотел дождаться темноты. Но кто-то приближался ко мне слева. Что-то крикнул и кинулся на меня. Я побежал и спрятался в кустах. Оттуда увидел его лицо. Такие глаза, которые надо было закрыть навечно. Я вынул пистолет и выстрелил. Домой поехал на электричке. Чувствовал себя словно заново родившимся. Только намного позже появилась необходимость позвонить профессору и потребовать денег.

Он умолк. Полковник и Ванадзинь молчали тоже. Не сомневаюсь, что в своей практике они выслушивали еще более страшные и кровавые истории. Но разве это могло ослабить леденящее впечатление, оставленное этим признанием? Можно ли судить того, кто даже не поймет как следует, за что его судят? Мир его чувств ограничен лишь жалостью к самому себе, животным стремлением избежать боли. Где начинается и где кончается ответственность? Мы наказываем даже детей за каждое проявление жестокости, обращенное против насекомых, кошек, собак, внушаем, что дереву больно, когда у него ломают ветку, что и божья коровка горюет по пропавшим деткам. Но что можно втолковать больному, чьи мысли движутся по непредугадываемым орбитам? Человеку, непредсказуемому в своих действиях и невменяемому по их результатам?.. Не берусь судить.

Наверное, не знал этого и полковник. Он встал, вытер внезапно побледневший и покрывшийся потом лоб и сказал резче, чем собирался:

— Мы свое дело сделали. Задержанного преступника передаю в распоряжение прокуратуры. Думаю, что без заключения судебно-психиатрической экспертизы тут не обойтись… А вам, товарищ журналист, я не завидую: остались без уголовного сюжета с социальным подтекстом.

Я и сам себе не завидовал. Ясно, что от такого поворота дела, хотя и взятого из жизни, редактор не придет в восторг. К чему печатать материал, не содержащий практической морали? Пьяница и любитель длинного рубля Крум в роли преступника выглядел бы более воспитывающе. Но он, как и спекулирующий пленками Штейнберг, в этом деле не замешан. Столь же неудовлетворительно звучит линия брата и сестры Вайваров: чему она нас учит? Что даже у незначительных проступков могут быть такие вот далеко идущие последствия? Мелковато…

Я знал, что долго не смогу уснуть. И все же обрадовался, не застав дома ни Аспы, ни Силиня.

— Она согласилась, наконец, ознакомиться с его коллекцией записей?

— Она уехала к родителям. Я была бы не я, если бы не уговорила ее поступать в университет. Станет адвокатом.

Одно другому не мешает. А потом, у меня такое ощущение, что Силинь вовсе не так удовлетворен жизнью и самим собой, как стремится показать. Настоящий мужчина никогда не послал бы свою избранницу на такую опасность. — Моя жена всегда отличалась категоричностью в суждениях. — Ты в свое время даже не позволял мне купаться в Гауе… Нет-нет, Аспа заслуживает мужа и посерьезнее.

— А если она тоже влюбилась? — Я не хотел примириться с тем, что рвется и эта сюжетная ниточка.

— Тогда мои советы ей в одно ухо вошли, в другое вышли, — столь же безапелляционно заявила Милда, — и она сейчас пребывает в объятиях твоего лейтенанта. Ничего, рано или поздно ты все узнаешь.

Словно в подтверждение ее слов забренчал телефон. Но это был не Силинь.

— Надеюсь, мне удалось тебя разбудить, — сказал Козлов. — Если Ты все еще ищешь концовку для своего сочинения, могу помочь. Но только это не традиционный счастливый конец.

— Мне нужен хороший конец, а вовсе не счастливый.

— Два часа назад полковник Дрейманис помещен в больницу. На его место пока назначили меня.

Гудки в трубке неопровержимо свидетельствовали о том, что разговору пришел

КОНЕЦ.

Старшина Михаил Марков бежал, тяжело дыша открытым ртом. В пятьдесят не угнаться за парнем в два раза моложе. И преступник, который на глазах у Маркова всадил нож в грудь человеку, уходил все дальше и дальше.

«Хочет пересечь пустырь, затем по трубопроводу через реку, а там заборы, проулки…» — мелькнула мысль.

Убегающий изредка полуоборачивался, вскидывал руку, и тогда Марков слышал визг пули. Выстрелов слышно не было.

«Из малокалиберного бьет, сволочь! Не из той ли партии?»

Марков понимал, что единственный шанс настигнуть преступника — применить оружие. Но попробуй попади после такого кросса?! Рванул из кобуры пистолет.

— Стой! Стрелять буду!

Преступник ответил сразу двумя выстрелами. Марков трижды выстрелил вверх, а затем остановился и, словно в тире, стал правым боком вперед, вытянул руку с пистолетом, поймал нижнюю часть тела на мушку. Рука дрожала. Марков затаил дыхание и нажал на спуск курка. Гулкий выстрел эхом отозвался из-за реки. Бежавший упал. Старшина быстрым шагом направился к нему.

«Если притворяется, силы нужно скопить, — подумал он, заходя справа от лежащего. — В случае чего, преступнику будет несподручно стрелять, голова лежит на согнутой в локте правой руке».

Остановился в нескольких шагах. На спине лежавшего на светло-голубой рубашке расползалось бурое пятно. Подошел ближе, наклонился.

«Мертв! — с досадой подумал старшина. — А целился ниже пояса!»

Марков только теперь заметил, что продолжает держать в руке пистолет. Сунул его в кобуру и, расстегнув на рубашке верхнюю пуговицу, оглянулся: «Хоть бы один человек!»

Нужно срочно сообщить в отдел о случившемся. Но как? Оставить труп с пистолетом в руке нельзя. Вся надежда на то, что кто-то пойдет через реку. Маркову повезло. На противоположном берегу реки появился мужчина. Вот он подошел к воде, оглянулся и быстро пошел но трубам. Путь его лежал метрах в тридцати от Маркова, и старшина шагнул ему наперерез.

— Товарищ, можно на минутку?

Мужчина подошел:

— Слушаю, товарищ старшина.

— У вас документы при себе?

— Да, пропуск. После работы тороплюсь домой. Вот и решил путь сократить. Вы уж извините меня, товарищ старшина, впредь только по мосту буду ходить…

Марков, возвращая пропуск, перебил:

— Сейчас дело не в нарушении, товарищ Хрусталев. Видите, убитый лежит. Позвоните 02. Скажите, чтобы работника прокуратуры взяли с собой. Только, я вас прошу, побыстрее, уже темнеет.

— Понял, товарищ старшина, я бегом.

Хрусталев напрямик, через пустырь, побежал.

«К магазину. Правильно. Там телефоны-автоматы, да и по служебному можно позвонить». Старшина возвратился к трупу и сел метрах в семи на траву. Только что пережитые события не давали покоя…

Марков, как обычно, нес службу в парке. Был теплый летний вечер. На детской площадке малыши с визгом и смехом катались на педальных машинах. Старшина невольно загляделся на черноглазого мальчугана, который, ловко управляя машиной, носился среди ребят.

Подошел напарник, сержант Кривец. Поговорили с минуту и разошлись. Кривец направился вдоль реки, а Марков принял левей, по косогору. Обогнул планетарий, у которого стояла небольшая очередь. На площадке, где вертелась карусель, гам и смех. Но порядок полный, и старшина с улыбкой, не торопясь, пошел дальше.

Марков любил дежурства в парке. Хотя это место считалось неспокойным, ему нравилось здесь все: и этот галдеж ребятишек, и тихие тенистые аллеи, и заросшая тиной река. Сам он родился и вырос в этом городе. Навсегда остались в памяти годы войны. Его родители были оставлены в городе для подпольной борьбы с фашистами. Конечно, никто ему, шестнадцатилетнему пареньку, не говорил об этом. Но Михаил догадывался и всякий раз, как бы невзначай, рассказывал дома о размещении вражеских войск и техники, о их численности.