Итак, за наше единство, господа!

После того как взлетевшие к губам бокалы вернулись на стол, Герман Бариевич перенес свои длани на плечи Карины и Еремеева.

– У нас еще одно приятное событие, которое как нельзя лучше символизирует наше единство. Карина и Олег соединяют свои руки, души и сердца… Грядет первая в нашей фирме свадьба. Леон Игоревич, я надеюсь, вы подыщите нам достойное тихое приятное заведение, где бы мы в узком – своем – кругу поздравили молодых.

– Есть такое место, – откликнулся Леонкавалло с подозрительной охотой, – недалеко от моего дома – уютный, тихий и элегантный ресторан «Мещанская сторона».

– Прекрасно! Там и посидим. Возражений нет? Горько!

После кофе Гербарий отозвал Еремеева и Леонкавалло в кабинет.

– Расстегни куртку, – кивнул он шефу безопасности.

Леон вжикнул «молнией» и приподнял майку. Под левым соском у него сквозь поросль черных грудных волос проступал U-образный шрам. Точно такой же, только более свежий, Еремеев целовал нынешней ночью под левой грудью Карины. В порыве страсти он не успел спросить откуда это.

– Это наш «фирменный знак», – пояснил теперь вместо Карины Гербарий. – Первая буква английского слова «unity» – «единство».

– Почему английского? – глупо переспросил Еремеев.

– Потому что русское «Е» рождало бы не те ассоциации, – резко ответил шеф. – Не нравится английский, считайте, что это латынь. В любом случае вам предстоит заполучить такой же знак. Это немножко больно, но я поставлю его вам под местным наркозом. Идемте в операционную.

Они спустились в подземный бункер, но не через гараж, как в прошлый раз, а прямо из коттеджа, через дверь ямы-ловушки. У Еремеева сжалось сердце. «Оставь надежды всяк сюда входящий… Неужели на разборку пустят? Тогда зачем вся эта комедь за завтраком? Зачем контракт?»

– Что с Наилем? – спросил он, чтобы подавить нарастающую тревогу.

– Наиль по-прежнему на своем боевом посту. А вот Максим, благодарение вашей милости, заполучил свою легкую смерть. Умер во сне от шока при взрыве. Так что образовалась вакансия. Не хотите ли своего подельника туда определить? Я просто не знаю, что с ним делать? Как вы могли связаться с таким люмпеном?

– Он не люмпен. Он бывший командир танка и мой помощник по особым поручениям.

– Не смешите людей! Вы сами теперь мой помощник по особым поручениям.

– Оставьте его в живых! Он совершенно безвредный человек.

– Как и бесполезный…

Шарпей, подскочивший к ним в коридоре, услужливо распахнул железную дверь подземной камеры-казармы. Артамоныч спустил ноги с койки Максима, с трудом поднялся навстречу начальству, отводя руки за спину.

– Осужденный Пупышев! – привычно представился он Гербарию.

– Ну, я же говорил! – усмехнулся Герман Бариевич. – У него рефлекс сработал.

– Артамоныч, не проспался?! – Еремеев хлопнул его по плечу и попытался изобразить беспечную улыбку. – Экспедиция за золотом Колчака переносится на следующее лето.

– Ну и что прикажете с ним делать?! – неведомо кого спросил Герман Бариевич. – Вы с сельским хозяйством хоть как-то знакомы?

– А то! – воспрянул Артамоныч. – Я же в деревне родился.

– У нас тут ферма по разведению нутрий. Нужен разнорабочий – кормить, клетки чистить…

– Делов-то!

– Жить при ферме будете. Безотлучно.

– Это вроде как расконвоированный?

– Именно так! Расконвоированный! – подхватил точное словцо Гербарий. – Все отлучки в город только с ведома Олега Орестовича и под его личную ответственность.

– Есть! Понял. Вопрос можно? Олег Орестыч, вы тоже здесь остаетесь?

– Да. Буду работать в этой фирме.

– Эх, кому ферма, кому фирма! А ребята наши как же?

– Высвищу из Севастополя. Отпуск кончился.

– А яхта?

– Перегонят сюда. По железной дороге.

Герман Бариевич распорядился определить нового разнорабочего на жилье при ферме и открыл дверь в операционную. Дух захватывало от великолепия медицинской техники, инструментария, оборудования.

– Раздевайтесь до пояса!

Два ассистента готовили операционный стол, отгороженный от «предбанника» толстым стеклом. Стягивая рубаху, Еремеев поглядывал на их спорые бесшумные действия с недобрым предчувствием. Что-то они больно суетятся для такого простого дела, как поставить клеймо.

– И крест снимите!

Перекрестившись, Еремеев снял цепочку. Его отношения с Богом были по-мужски сдержанны. Капитан милиции старался не заискивать перед ним, не падал пред иконами на колени, не целовал икон. Всевышний был для него всемогущим и очень справедливым начальством, которое в отличие от земного никогда не теряло из виду своего подчиненного, а главное, с Ним в любой момент можно было выйти на связь без «вертушек», секретарей, адъютантов и прочих препон. Он и крест-то носил как разновидность некой мини-рации, и сейчас, оставшись без него, почувствовал себя неуютно и беззащитно.

Герман Бариевич сам вколол ему анестезирующий препарат. Он не успел вытащить иглу из-под кожи, как мир в глазах Еремеева вдруг резко померк, качнулся, закрутился, ввинчиваясь в спиральную бездну…

– Еремеев!

– Я!

– К комбригу! Быстро!

«К какому комбригу? Я же уже не служу…»

Коренастый лысый полковник с золотыми флотскими погонами на армейской гимнастерке расстелил на столе Гербария зеленую армейскую карту с неровной голубой отбивкой моря по всему северу.

«Но это же стол Гербария?! Вон и пепельница-череп…»

Он остановил свой взгляд на черепе, тот мгновенно исчез, точнее, превратился в обрез снарядного стакана, наполненный окурками. Но стол – старинный резной стол на львиных лапах, с обтянутой черной кожей столешницей, – был явно из кабинета Германа Бариевича. Он никуда не исчез, может быть, потому, что полковник крепко придавил его жесткими властными пальцами.

– Ты везучий, лейтенант? – спросил он, глядя в упор голубыми льдышками.

Странный вопрос. Скажешь «везучий», так судьба тут же отомстит: только выйти из штаба бригады, и первый шальной осколок – твой.

Какая бригада? Какой штаб? Я – в белом коттедже, расположенном северо-восточнее озера Сенеж. Вот и на карте он синеет…

Балтийское море синело на карте.

Я никогда не видел моря…

Как же не видел, когда служил на подводной лодке?! Год в Средиземном оттрубил!

Я никогда не видел моря…

Ты сбрендил, Еремеев!

Я никогда не видел моря…

Я никогда не видел атласных одеял. Впервые в жизни я укрылся воздушно-невесомым и небесно-голубым атласным одеялом в польском фольварке под Белостоком, где расположился на ночлег мой разведвзвод. После ночевок в блиндажах и на полянах под плащ-палатками и шинелями атласное одеяло показалось мне райским облаком, сошедшим на меня по великому чуду.

В Кенигсберге я впервые увидел пылесос и обомлел от его всемогущества над пылью и мелким мусором. У нас в Марьиной Роще ковры и половики выбивали плетеными ракетками…

Я много чего не видел в свои девятнадцать лет. Я не видел самого главного – моря. Отец, замотанный службой по забайкальским гарнизонам, так и не смог вывести нас с мамой к морю. Я только читал о нем и грезил им.

Море…

Самое обидное, что наша бригада называлась морской стрелковой, но моря, разве что кроме комбрига и двух-трех офицеров, тоже никто не видел. И вот оно уже засинело на наших картах – море. Один бросок, – и я увижу тот самый роковой простор, где столько тайн погребено…

– Я тебя спрашиваю, лейтенант! Везучий ты или нет?

– Не знаю, товарищ полковник.

– Ладно. Заодно и узнаешь. Смотри сюда: вот здесь мы. В сорока километрах – Сопот.

«Сопот… Сопот… Курортный городок в польском поморье. Фестивали песен… Нет, это потом будет…

– …Западнее – Данциг, он же Гданьск. Немцы драпают из порта. Это единственная лазейка, чтобы вырваться из нашего котла. Поэтому оборонять будут серьезно, как и Кенигсберг. По нашим предположениям, город прикрыт глубоко эшелонированной обороной. Соседи зондировали ее двумя разведгруппами. Обе не вернулись. Теперь наш черед. Вот я и спрашиваю тебя – везучий ты или нет?