– С миру по нитке, – шутила Белка, – голому петля. Тебя бы в баньке отмыть!

Но баньку пришлось отложить. В Петрозаводск уходил товарняк с лесом, и Сергей с Белкой поспешили устроиться на тормозной площадке хвостового вагона.

– Три часа – и мы в центре мировой цивилизации – в столице Карело-Финской СССР! – торжественно провозгласила она, открывая свой дорожный чемоданчик. Из чемоданчика одно за другим извлекались немыслимые яства: кольцо краковской колбасы, вареные яйца, аккуратно нарезанный белый хлеб, плавленый сыр, плитка шоколада и большое зеленое яблоко. И еще фляжка в суконном чехле. Во фляжке что-то булькало, и не надо было гадать, что именно.

– Ну, что – не замерзнем?! – подмигнула ему спасительница, наливая водку в алюминиевый стаканчик от немецкой фляжки.

– Давай! За твое и мое спасение!

Настывшая влага все равно оказалась огненной. Сергей помотал головой и закусил протянутым яблоком. Вгрызся и оставил в белой мякоти кровянистый след больных десен. Яблоко он съел вместе с косточками и огрызком – организм требовал живой зелени.

– Ешь, ешь! – подбадривала его Белка. – У меня еще есть.

Как же она хороша была в эту минуту! Ветер разбрасывал каштановые волосы по белой овчине воротника, глаза сияли – победным блеском. Сергей пожалел, что под рукой не было фотокамеры: такой портрет можно было бы сделать!

В Петрозаводске в единственной городской гостинице, где, впрочем, распоряжались военные, Белка сняла единственный номер, в котором была ванна. Это был генеральский люкс, но генералов на постое не оказалось и напористому обаятельному лейтенанту с красивыми каштановыми волосами разрешили поселиться в люксе до утра.

В ванной Белка сама отмывала Лобова от лагерно-барачной грязи, потом долго мазала его фурункулы зеленкой и еще каким-то кремом; и от блаженства и полного бессилия Сергей нечаянно уснул, нет, тихо умер до утра, а когда очнулся, обнаружил рядом с собой спящую девушку. Она привалилась к нему под бок, точь-в-точь, как Ирина, и он долго не решался потревожить ее сон – тихо любовался приоткрывшейся грудью с нежно-розовыми девичьими сосками. Отважиться на нечто большее – не хватало сил, да к тому же перед глазами вставала грудь Ирины – ее холмы были намного полнее и округлее. Так они пролежали до тех пор, пока в дверь не застучали властно и требовательно:

– Молодые люди, я понимаю – у вас медовый месяц, но вы обещали освободить номер к утру! – кричала дежурная по этажу.

Пришлось подчиниться. Белка в длинной нательной рубахе метнулась в ванную, а Сергей стал натягивать шаровары и гимнастерку, как солдат по тревоге.

В тот же день нормальным пассажирским поездом они добрались до Ленинграда, где располагалось засекреченное Белкино подразделение. Ей было разрешено «убыть в Медгору на двое суток для устройства личных дел». Лобову же надлежало следовать в действующую армию, то есть в Инстенбург, где размещалась редакция «Красноармейской правды». В Восточную Пруссию прямые поезда из Ленинграда не ходили – только до Пскова, а дальше надо было добираться на перекладных и с оказиями до Вильно через Ригу.

Они распрощались на Витебском вокзале. Белка переложила ему в «сидор» всю еду из своего чемоданчика, дала на дорогу немного денег. Сергей решительно отталкивал ее руку с купюрами, но она все же сумела сунуть в карман его шинели несколько червонцев.

У подножки вагона – поезд мучительно долго не отправлялся – они говорили друг другу ничего не значащие слова, наставления, обещания… Сергей не поднимал глаз; он прекрасно понимал, что девушка ждет от него в эту минуту каких-то особенных, очень важных слов, но Лобов их не находил…

Наконец перронный колокол ударил в третий раз. Красноколесый дымный паровоз с черными горбами за дымовой трубой окутался паром, тяжко задышал и радостно заревел – вперед!

Они крепко обнялись и расцеловались – в губы.

– Я обязательно к тебе приеду! – прокричал ей с подножки Сергей. – Солянка, две семерки!

– Я тебя буду очень ждать! – шагала рядом с вагоном Белка. – И обязательно подпишусь на «Красноармейскую правду»!

Редакция «Красноармейской правды» размещалась в Инстенбурге. И добраться до него из Ленинграда, едва сбросившего кольцо блокады, было не просто. Пассажирские поезда ходили только до Пскова. До Пскова Сергей добрался вполне благополучно, если не считать, что ехать пришлось в тесноте и духоте, сидя в тамбуре на чьих-то чемоданах. А вот из разбитого закоптелого Пскова надо было добираться сначала до Риги, а потом – до Вильно. На все про все ушло двое суток. В Вильно удалось впервые за дорогу похлебать горячего горохового супа на привокзальном пункте питания. Из Вильно прямой путь лежал в Инстенбург.

Через двое суток пересадок, ожиданий, проверок – ох, не нравились погранцам его лагерная справка, и только упоминание в предписании газеты «Красноармейской правды» делало их более снисходительными (пограничники стояли и на границе с Литвой, и на границе с Восточной Пруссией), голодный, усталый, бессонный, но счастливый Сергей на ходу выпрыгнул из теплушки в Инстенбурге.

Редакцию газеты разыскал в центре старинного, только что взятого города – весь в дымящихся руинах. В редакционных коридорах Лобова никто не узнавал, да и он никого не смог признать: с сорок первого года много воды утекло, много жизней унесло и много судеб переменило. Лишь редакционный художник-ретушер Лавр Авенирович бросился его обнимать. Обнял его и главный редактор, не по годам седой – весь седой! – полковник Макеев.

– Картина Рембрандта «Возвращение блудного сына»! – провозгласил Николай Иванович. – Ну, давай, блудный сын, рассказывай про свои похождения. Да снимай ты свой лапсердак! Я сейчас коньячку насыплю. Хороший коньячок – трофейный. Держи! За встречу! За твое возвращение! Рассказывай…

Они сидели за массивным столом из мореного дуба, притащенного сюда явно из разбитого тевтонского замка.

– В Минск бы его увезти! – перехватил восхищенный взгляд Сергея Макеев и мечтательно погладил черную полированную столешницу. – Ладно, не отвлекайся – рассказывай!

И Сергей, слегка отуманенный крепким янтарным напитком, вел свой рассказ…

Из всего сказанного Макеева больше всего взволновало упоминание о фотопленке, которую Лобов отснял в Брестской крепости.

– Да ты понимаешь, что это за кадры?! Им же цены нет! Это же исторический документ! Это же первые минуты войны! Где пленка?!

– В Минске. Я ее в фольгу от шоколада завернул, потом изолентой обмотал и у себя в комнате за плинтусом запрятал.

– Немедленно поезжай в Минск и привези эту пленку! Выпишу тебе командировку. А заодно и Ирину навестишь. Она мне про тебя писала. Я тут товарищам из органов всю плешь продолбил… Но сначала приведи себя в уставной вид. Сходи к Кириллычу – это завхоз наш новый – пусть обмундирует тебя как положено. У Савина фотоаппаратуру получишь. Отдохни денек с дороги – и в Минск.

Макеев выдвинул ящик стола и извлек пару золоченых лейтенантских погон с малиновым просветом.

– А это тебе от меня! Засиделся, однако, в лейтенантах. Пора уже и старшого получить. Пленку привезешь – к ордену представлю. Действуй!

…В Минск Сергей прибыл с попутным санитарным поездом. Первым делом поспешил на Татарские огороды – на Немигу. Увы, Ирины ни в доме, ни в городе не оказалось. Соседка на вопрос об Ирине пожала плечами:

– Видела, как с чемоданом и ребенком выходила. Какой-то военный ее на машине увез. А куда – не знаю!

Слова соседки больно резанули по сердцу – «какой-то военный»… Что за военный? Откуда он взялся? А, ладно!.. Главное, что живы-здоровы.

Пленку тоже не удалось отыскать. Флигель сгорел еще прошлым летом при освобождении Минска. Сергей безнадежно порылся на пепелище и в тот же день отправился в Инстенбург.

Здесь его ожидали приятные сюрпризы. Первый преподнес Миша Савин. Он подозвал его к большому кожаному чемодану, обитому по углам медными накладками, открыл его – и у Сергея зарябило в глазах от оптических стекол и никелированных деталей. В чемодане плотно, один к одному, лежали, переложенные картонками и фанерками фотоаппараты! В основном это были немецкие – трофейные – камеры, которые бойцы и командиры нередко приносили в дар любимой газете. Но были и несколько советских «ФЭДов».