— Действуйте!—торопит меня Яснов.— Действуйте!

Я не увидел старуху и ее мальчика, а только подумал о них; рванулся было к пушке, но Яснов меня опередил.

— Расчет!— потряс сержант кулаками.— Орудие! — закричал он и, путаясь без привычки руками, заработал механизмами; стал целиться в танк прямо через ствол.

«Скорее бы выстрел!.. Скорее бы!.. Сейчас танки!.. Сейчас!.. Скорее!»—мысленно тороплю я сержанта.

— Снаряд!- кричит он.

— Есть снаряд!—отвечаю, как новичок на учении. Глазам не верю: первый танк стоит, а с его пушки растерянный фашист сбивает ногой обломки кузова...

«Вот так выстрел упустил я!»

— Тах!—бьет наше орудие.

Нужно спешить за снарядами... Делать больше нечего.

Возвращаюсь — нет пушки! Держу на бедрах по снаряду и мечусь, как мышь в решете. Один танк обходит курган с запада, второй, тот что остановился было, волчком крутится на месте. Из него валит во все стороны черный дым. Теперь не видно ни фашиста, сидевшего верхом на стволе орудия, ни обломков кузова; третий крадется к кургану с востока.

«Пушка укрылась с южной стороны!»—наконец, соображаю и бегу.

— Ложись, ложись!— бьет мне команда прямо в лицо, а орудие смотрит в грудь. Метрах в сорока за ним уже горит второй танк, что обходил курган с запада. Корпус у него разворочен, башня свисает набок.

Tax!.. Тах!.. — слышу над головой. Ползу на животе под стволом пушки и думаю с досадой: и мне нужно было положить бабушку с ее внуком, как меня положил Яснов. Потом извинился бы ...

— Учту!.. Учту!..— цежу сквозь зубы и выползаю из-под орудия.

— Отбой!— командует Яснов. Потом срывает с себя халат и вытирает рукавом лицо. Выцветшая гимнастерка у него разлезлась, из нее выпирает лопатка.

— У вас новый хозяин,— поворачиваясь ко мне, говорит он. С номерных ручьями течет пот, но они только улыбаются. Разве не показал себя сержант?— читаю у них в глазах. Я похож на пареного рака. Такое во мне растет против самого себя зло, что хоть сквозь землю провались.

— Ну, будем знакомы, — протягивает мне руку Яснов.— Как там у вас, локотки не пооблезли? Не падайте духом, я тоже не сразу' привык смотреть танку в ствол. Теперь и у вас дело пойдет не хуже моего,— подбадривает он меня, не иначе как из вежливости.

— Все решили первые выстрелы,— говорю я.

— Решил снаряд, который вы мне подали,— уточняет сержант.—А если бы не этот снаряд...

— Нашелся бы другой.

Скриплю зубами, но упрямлюсь.

— Был бы нам гроб с музыкой, если бы фашисты не затеяли возню со своей «бертой». Переднему танку нужно было идти на таран. А он сам остановился и остальных задержал.

Ясное передернул плечами.

— Ну, я пошел к командиру батареи, может и мне такую дадут,— говорит он, окидывая любовным взглядом пушку.

Теперь номерные не вытерпели.

— Она же вам дадена! Посмотрите, товарищ сержант!— закричал громче всех правильный.

— Что?.. Вижу, арапа заправлять вы так и не разучились и при новом начальнике?— сердится сержант.

Тогда взял я его за локоть, подвел к щиту и показал на табличку. Сержант читает, а рука его шарит за плечами, будто он хочет натянуть на себя халат, которого на нем нет. Бледный, как стена, смотрит на нас непонимающими глазами.

Я стараюсь поймать взгляд кого-нибудь из номерных, но те отворачиваются.

«Удружили, называется... все это наводчик»

— Меняем позиции!..— как всегда с насмешкой объявляет связной. Тут и грузовик подходит за орудием.

Вскоре Яснов получил письмо от мальчика.

Вот что значит один раз оплошать. Все в полку, да не только в полку, знали, что орудие мне предназначалось в подарок, а попало Яснову за здорово живешь, из-за коварной шутки наводчика, которого и след простыл.

Я ходил сам не свой.

Слава Яснова и его орудия росла с каждым днем.

Чтобы не видеть мою унылую физиономию, командование послало меня в артиллерийское училище...

После окончания школы пошли фронты, госпиталя, опять фронты. Наступать мне посчастливилось по тем же дорогам, что и отходить.

После одного из ранений, как только срослась ключица, меня назначили в новую часть командиром батареи. В Бендерах узнаю, что мое подразделение где-то западнее города. Стараюсь выбраться с площади, заваленной танками, пушками, легковыми, грузовыми, штабными и еще черт знает какими машинами, отмеченными орлами да крестами. Иду, под ногами чвакает. Спотыкаюсь. Это указатель дорог повалился набок и выглядывает из грязи. На нем орел со свастикой в когтях кажется издыхающим.

А вот и красная звезда на белой фанерке выглянула из-за угла дома.

Теперь все фронтовые стрелки на запад показывают!

Вспомнились мне те дни, когда они показывали на восток.

«Где теперь Яснов? Наверно, командир дивизиона, не меньше».

Прихожу в батарею и знакомлюсь с людьми и материальной частью, и вдруг... Вдруг читаю табличку на пушке и не могу унять дрожи в сердце.

— Вы знали Яснова?— спрашиваю командиров огневых взводов и бойцов.

— Как же, знаем,— говорят те.— Это наш командир расчета. А вы его знаете?— спрашивают.

— Я ли знаю Яснова?!

Показали мне шинель в скатке, стоптанные кирзовые сапоги, пилотку, защитную пару обмундирования, выбеленного солнцем и дождем. В гимнастерке не хватает рукава, выгорел бок.

— Минуточку, товарищи... Я сейчас. Я сейчас...— извиняюсь и, стиснув до боли зубы и сжав кулаки, иду в сторону. Борюсь с собой... И не могу. В груди клокочет, горло перехватило, накипают слезы.

— Не сметь плакать! Назад! К орудиям!..— шепчу, а перед глазами седая женщина, мальчик, Яснов, как живой...

«Не сметь плакать! Назад! К орудиям!..»

Поезд удалялся от границы. Перед ним расступались горы и медленно проплывали мимо, овраги бросались под самые колеса.

— Ту-ту! Чах-чах!— разносилось по горам.

Вечерело. Солнце опустилось в лохматую черную тучу, сразу наступила темнота. Ночью зашумел ливень.

Узкий коридор предпоследнего вагона отсвечивал стекляной желтизной. Но квадраты окон, несмотря на резкий электрический свет, были угольно черны. В них вспыхивала серебристая россыпь, светились матовые струи, обнажалась жуткая темнота. Ночь, как бы завидуя свету, заглядывала в окна.

На глухом полустанке в вагон вошли пограничники. Они еще в тамбуре сняли намокшие зеленые плащи и приступили к делу: двое автоматчиков встали у выходов, а капитан и сержант вместе с проводником пошли по купе.

Пассажиры собрались в коридоре, переговаривались, курили.

— Видели, как они умаялись? Наверно, хорошую пробежку совершили по горам,— обратился к соседям пассажир в полосатой пижаме. Он, волоча шлепанцы, обутые на босую ногу, осторожно приблизился к последнему, еще не проверенному купе, в которое вошли пограничники.

Купе это находилось рядом со служебным.

Капитан бегло осмотрел его. Справа, внизу, храпел под ватным одеялом и бобриковым пальто полный мужчина средних лет. Голова его с одутловатым потным лицом была запрокинута вверх подбородком, концы влажных усов торчали рогачами.

— Водянка, — уловив взгляд капитана, сочувственно сказал проводник, стоявший в дверях.

На второй полке, без постели, согнувшись, лежал лицом к стенке старик в истоптанных яловых ботинках и серых бумажных штанах, испачканных известью. Тощую спину старика прикрывал черный поношенный пиджак.

Нижняя полка слева — пустовала, а на средней, раскинув длинные ноги, спал под наброшенным на голову кителем военный. Его грудь высоко и ровно поднималась, сиреневая майка в такт дыханию то натягивалась, то собиралась в морщинки.

Капитан провел рукой по слипавшимся от дремоты глазам. Кивнул проводнику. Тот внушительно объявил:

— Товарищи, проверка! — и после солидной паузы добавил:— Просьба предъявить документы и показать вещи.

Старичок со второй полки, привстав и пошарив в кармане, первым подал свой потрепанный паспорт и проездной билет.