– Вам нисколечко не лучше? – тщетно продолжал расспрашивать Лев Минеевич. – А где у вас болит?

Он чувствовал себя преотвратно. Чуть улегшееся волнение сгустилось в гнетущий чугунный шар, а страх все холодил ему спину, готовый каждую минуту вырваться на волю и схватить цепкой костлявой рукой за горло. И еще: под молчаливым и требовательным взглядом этим он почувствовал себя виноватым. В чем? Он даже не пытался себя об этом спросить.

– Ничего-ничего… Все скоро пройдет… И доктор так говорил, что ничего опасного нет, – фальшиво лепетал Лев Минеевич, потирая горячие потные руки. – Надо только немножечко полежать, совсем немножечко…

Он старался больше не встречаться с ней глазами. Но колдовской – словно и впрямь была на ней какая-то мана[18] – взгляд ее гипнотизировал его.

– Вам что-нибудь надо, Верочка? – Он был просто вынужден посмотреть ей в глаза. – Может быть, попить дать? Или сиделку позвать? Она сейчас в кухне. Погодите, я покличу ее. – Он, крадучись, метнулся к двери, будто собирался спастись бегством, но она остановила и заставила его обернуться.

Когда они вновь встретились взглядом, ее глаза, как бы закрепляя успех, пристально задержались на нем, а потом чуть передвинулись, сохраняя все то же требовательное и сосредоточенное выражение. Лицо при этом не шелохнулось.

Чего же хотела она? Лев Минеевич попробовал проследить, куда направлены сейчас ее расширенные мукой зрачки. Он повернул голову, скользнув взглядом по тумбочке, японской ширме, покрытой черным лаком, в который были врезаны перламутровые пластинки, составлявшие сложный замысловатый узор, и вдруг его глаза остановились на сложенном гобелене, к которому пристали клочки свалявшейся кошачьей шерсти. Именно сюда и смотрела она! Он сперва ничего не понял, глаза его забегали, он хотел обернуться, как вдруг страх, холодивший спину, вырвался на волю. Так и есть! Горло перехватило, сердце застучало, как пневматический молот, и горячая, расслабляющая усталость разлилась по всему телу. Сразу же стали противно подкашиваться ноги. Он бы упал, наверное, если бы нашел в себе силы оторвать взгляд от гобелена. Но в том-то и беда, что все силы разом ушли!

И все дело было только в том, что гобелен валялся на полу. А раньше? О, могли ли быть тут хоть какие-то сомнения? Раньше этот сложенный вчетверо гобелен покрывал это?

«Видишь теперь? Ах, какой ты неповоротливый, какой тугодум. Как поздно все до тебя доходит! Но сейчас-то ты видишь?! У меня больше нет этого! Это уже не стоит здесь, на своем месте. Теперь ты понимаешь, почему я умираю?»

– Его больше нет?! – задыхаясь, спросил он. – Вы это хотели сказать Верочка?

Он сказал это, будто отвечал на ее невысказанные слова. И она поняла его, потому что и он – теперь это было ясно ему – ее правильно понял. «Да, его больше здесь нет», – сказали ее глаза, но губы не шевельнулись, лишь едва уловимая судорога промелькнула по подбородку, как отсвет улетевшей грозы.

Лев Минеевич лунатически нашарил стул и тихо сел. Теперь все стало понятно. Веру Фабиановну ограбили и почти убили. Очевидно, ее сильно ударили по голове, от чего и проистек паралич, протромбин же и высокое кровяное давление были здесь ни при чем. Вера Фабиановна никогда особенно не жаловалась на здоровье. И вот лежит она, умирающая жертва ограбления, и не может даже сказать о своей беде. Он так понимал, так жалел ее в эту минуту! Сами собой полились из глаз бесшумные старческие слезы. Он плакал совершенно молча, но его добродушное личико сминалось и корчилось, как от неудержимого смеха.

У Веры Фабиановны похитили это! Самую ценную вещь ее дома, давным-давно превращенном в лавку драгоценностей. Ее можно было и не бить по голове (Чем? Конечно, обухом топора!) – сам факт похищения сразил бы бедняжку столь же успешно.

Лев Минеевич подумал, что вместе с этим могли пропасть и другие ценности, в том числе, конечно, и врубелевский набросок. Он скосил глаза на пузатый комод, в котором, как он знал, хранился предмет его вожделений, но тут же устыдился низости этой невольной мысли. Под недвижным и, конечно, всевидящим взглядом умирающей это было даже как-то подло.

Лев Минеевич по-детски растер кулачком подсыхающие слезы, высморкался в застиранный батистовый платочек. Он овладел собой, как и положено настоящему мужчине.

– Верочка! Я обещаю, нет, я клянусь, что верну вам это! – мужественно провозгласил он, стараясь прогнать витавшего перед внутренним окном карандашного демона. – Вы еще не знаете. Вы многого еще не знаете! Вчера, когда я забегал к вам, чтобы рассказать об этом, вы были заняты, готовились принять гостей. – Лев Минеевич покосился на экспортную бутылку с зеленой завинчивающейся пробкой: «Вон они, ваши гости! По темечку топором…» – Потому и не знаете вы, хотя и раскладывали на меня, что у незаметного Льва Минеевича есть теперь рука. Да-с! И не где-нибудь, а в самом нужном для вас учреждении.

Далее он понес какую-то околесицу насчет благородного короля пик и пограничных собак, но вовремя спохватился и даже застеснялся собственных слов, когда дошел до того, что сказал:

– Вы можете быть совершенно спокойны, ибо добро всегда побеждает зло!

Бедная Вера Фабиановна никак не прореагировала на страстный монолог верного поклонника.

Раздвинув плечом бамбук, в комнату спринтерским шагом вошла сиделка, неся на вытянутых руках полотенце, в которое был завернут горячий стерилизатор.

– Очистите-ка мне здесь! – скомандовала она, кивнув на стол.

Лев Минеевич сорвался с места, но вдруг как бы осекся и, наклонившись к столу, простер над ним руки, словно наседка, защищающая яйца.

– Нет! Ни в коем случае! Пусть все остается как есть! Это очень важно. Многое мне здесь неясно. – Он выпрямился и погрозил кому-то пальцем. – Я вам лучше табуретку организую.

Он сбегал в кухню и принес облупленную табуретку. Застелив ее выхваченным где-то куском марли, он соорудил у изголовья Веры Фабиановны нечто вроде больничной тумбочки.

Сиделка раскрыла полотенце, исходившее, как компресс в парикмахерской, сухим горячим паром. Ловко выхватила из стерилизатора затуманенный шприц и вогнала в него неподатливый от нагрева поршень.

– Вы еще побудете? – спросил ее Лев Минеевич.

– До конца работы побуду, часов до семи, а там уж как знаете… – певуче ответила она, с хрустом сломав наконечник ампулы.

– Вот и хорошо! – заторопился Лев Минеевич. – Вот и хорошо… Я тут сбегаю кое-куда… Время больно дорого, а промедление смерти подобно. Но я скоро вернусь и подменю вас.

Сиделка равнодушно двинула плечом и резко всадила иглу в бессильную, вялую руку больной.

– Только на столе прошу до моего возвращения ничего не трогать! – распорядился, уходя, Лев Минеевич, и бамбук, гремя, закачался за ним.

Все было ему совершенно ясно. Он едва сдерживал нетерпение, готовый в любую минуту кинуться бегом. Никогда не ощущал он уникальности и невозвратимости каждого мига и никогда изученный до полной неразличимости домов и предметов путь от Верочкиной улицы до родной Малой Бронной не казался ему таким длинным.

На улице продавали с лотков цветную капусту и болгарский виноград. Поливная машина безуспешно пыталась остудить раскаленный асфальт. Черная блестящая полоса за ней светлела прямо на глазах, невидимым паром улетая в пыльное жаркое небо.

Ничего существенного не происходило на улице, поэтому немудрено, что Лев Минеевич не заметил ни винограда, которого никогда не покупал, ни машины, которая его совершенно не интересовала.

Арман Дюплесси де Ришелье зябко поежился и придвинул ноги поближе к каминной решетке. Буковые поленья уже рассыпались на тлеющие угли и давали ровное, убаюкивающее тепло. Старинное кресло с высокой спинкой и широкими, смягченными атласными подушками подлокотниками навевало дремоту. Высокие стрельчатые окна потемнели и превратились в синие зеркала, за которыми уже едва угадывались очертания веток.