Лунь щедро делился своей выручкой с Каролем, и тот сообщал ему адреса частей, откуда прибывали больные и куда они потом возвращались, не видя в том большой военной тайны. С ним вполне уже можно было общаться в открытую, и Лунь собирался «вербануть» его в самое ближайшее время, но тут Мария сообщила ему ошеломительную новость:

– Кажется, у нас будет ребенок! – торжественно объявила она. – Бог посылает его нам в награду за все мои потери.

В тот же день они пошли в кирху и оба долго и усердно молились, чтобы завязавшаяся новая жизнь благополучно явилась на этот свет. За свои полсотни прожитых лет Лунь ни разу не был отцом и теперь не хотел упускать такую возможность. Мария обещала продлить его такую зыбкую и бренную жизнь в новом существе. И в этом таилось некое вселенское чудо, осознать которое в полной мере Лунь был не в силах. Но он ясно понимал, что теперь его личная жизнь принадлежит не только ему одному, что отныне она всецело должна быть направлена на то, чтобы помочь этому неведомому пока существу, его новому «Я», пробиться в такой прекрасный и такой жестокий мир. Отныне он не имел права рисковать собой ради каких-либо иных интересов. А это означало, что из разведки надо было уходить раз и навсегда. И Лунь в третий раз давал себе слово, что он это сделает наконец. И станет обычным человеком, примерным мужем и добрым отцом. Он отказался вербовать Кароля. Он стал искать себе новую – безопасную – работу. И вскоре нашел ее – видимо, на небесах поддержали его решение – устроился поваром в придорожный гаштет на выезде из Западного Берлина.

Вольфгангу сообщил, что выходит из игры по семейным обстоятельствам. Вольфганг все понял и предложил иной вариант жизни – перебраться пока в Восточную Германию, где ему предоставят государственную квартиру и пенсию. В тот же день Лунь обрисовал перспективу новой жизни Марии и та, конечно же, была ошеломлена не меньше мужа. Оба не могли уснуть и всю ночь напролет обсуждали, где жить и как быть. Лунь понимал, что переезд в Восточный сектор – это выход из зоны риска. Там, конечно, тоже могли быть свои подвохи. Но все же это было намного безопаснее, чем попасть в лапы ФБР. Да, и поденная случайная работа в Западном Берлине не помогла бы прокормить семью из трех человек. Он склонялся к тому, что надо перебираться на восток. Мария была против… Она совершенно не доверяла коммунистам, побаивалась их. Но у нее была серьезная проблема, и Лунь удачно сыграл на ней. Акушер обнаружил у Марии неправильное положение плода. Роды предстояли трудные, а значит, дорогостоящие. В Восточном Берлине подобные роды могли принять бесплатно. И Мария согласилась, но только на время послеродового периода.

Так или иначе, но, собрав в два чемодана их нехитрое имущество, Лунь перевез Марию на такси в Кёпеник, один из районов Восточного Берлина. Здесь их временно поселили на одной из конспиративных квартир непонятно чьей разведки – то ли советской, то ли восточногерманской. В тот год была провозглашена Германская Демократическая Республика, и, возможно, квартира в Кёпенике принадлежала будущей штази. Так или иначе, но все необходимое для жизни они нашли на кухне, в гостиной и спальне. Даже цветы, к великой радости Марии, стояли на балконе в напольных горшках. К ним же добавилось и деревце комнатного лимона, которое Мария умудрилась вывезти в своем чемодане. Увы, это была последняя радость в ее жизни. В первый день зимы ее увезли в акушерскую клинику, но разродиться она не смогла. Ребенка – мальчика – спасли, а мать – нет.

Так Мария навсегда осталась в Восточном Берлине…

Изрядно погоревав, Лунь посвятил остаток жизни воспитанию сына, которого назвал в честь своего боевого друга – Сергеем. Через год немолодого отца-одиночку переселили в небольшой коттедж в закрытом поселке на берегу озера Штюрицзее. Со временем он обзавелся подержанным «трабантом» и совершал с мальчиком поездки в недалекий Берлин. Сережа в равной степени хорошо говорил и по-русски, и по-немецки. Лунь не чаял в нем души и полагал, что это самая главная награда, которую он получил на склоне своей авантюрной жизни. Он научил мальчика всему, что знал и умел сам: плавать и нырять в озере, фотографировать, ездить на велосипеде, ценить живопись, не бояться темноты, боли, собак и страшных чудовищ. При каждом удобном случае они пропадали на «Музейном острове» в Берлине, где в окружении двух рукавов реки Шпрее находились Старая Национальная галерея, Пергамский музей и музей Боде. То была лучшая школа для детского развития. Разумеется, ездили они и в Потсдам, и в Тир-парк, и в Трептов-парк, и Лунь рассказывал там Сергею о войне, о Бресте, о Победе над фашистами. Парень рос не по дням, а по часам. А когда пришла пора идти в первый класс, Лунь устроил сына в русскую школу советского гарнизона в Магдебурге. Он хотел, чтобы Сергей был русским. Как ни как, а в его жилах текла наполовину казачья кровь.

Когда мальчику исполнилось десять лет, Лунь решил показать ему Россию, свозить в Москву. А может быть, и на Хопер, если разрешат. Он оформил туристическую визу, и в один прекрасный день отец с сыном – оба с рюкзаками – сели в поезд, идущий в Москву… Сказать, что Лунь волновался – ничего не сказать. Сердце колотилось и прыгало, лишая его сна и покоя. В Москве он не был четверть века. Как встретит она их, прекрасная столица?

На прусской станции Кибартау из трех хвостовых вагонов высадили людей и приказали построиться на грузовом дворе, оцепленном проволочной изгородью: мужчины отдельно, женщины – отдельно. Лобов потерял Ирину из виду и страшно нервничал. Что будет дальше? Если их отправят в разные места, то это конец – когда и как они найдут друг друга? И где найдут? И найдут ли вообще? В обеих группах шла перекличка. Потом по трое стали вызывать к столам, поставленным перед фасадом длинного пакгауза. За столами сидели чиновники, которые записывали фамилии и распределяли рабов по командам. Лобов с тоской ждал, когда дойдет очередь и до него. Но тут из женской половины пришла коротконогая чиновница в непонятной зеленой форме и громко крикнула:

– Сэрьгей Льобофф! Сэрьгей Льобофф ком цу мир!

Лобов вышел из строя и пошел вслед за женщиной. Она привела его к своему столу, заполнила учетную карточку и велела расписаться.

– Арбайтер? – спросила она.

– Найн. Хох шуле ляндвиршафт.

– Гут, зер гут! – одобрила регистраторша и показала рукой, куда ему надо встать. Это была небольшая группка женщин, в которой Лобов сразу же отыскал глазами Ирину. Он едва не побежал к ней. Она тоже подалась ему на встречу, радостно сияя глазами:

– Все в порядке! Нас направят к одному хозяину! – И шепнула: – Я отдала этой тетке свои золотые сережки.

Женщин было четверо, Сергей в их группе был пятый. К ним подошел хозяин – пожилой бауэр в тирольской шляпе, в солдатских сапогах, в рыжем кожаном жилете. Он внимательно вглядывался в предназначенных ему работников. За его спиной стоял переводчик, который произнес напутственное слово:

– Это ваш хозяин. Его зовут Иоганн Цубербиллер. Вы все должны ему подчиняйт и выполняйт все его требований. Кто будет плёхо работат, тот пойдет в лагер, где будет работат много и хорошо. Кто будет убегайт от свой хозяин, тот будет словлен и расстреляйт. А тепер все следовайт за свой хозяин в фольварк!

Цубербиллер взгромоздился на телегу, груженную какими-то мешками и ящиками, хлестнул мерина и неспешно покатил по булыжной мостовой. Женщины пошли вслед за телегой.

– Обменяла сережки на Сережку! – смеялась Ирина, и он радостно сжимал ее руку. И все смотрели на них, таких счастливых, забыв на время все тяготы рабской жизни.

Фольварк Цубербилера находился километрах в семи от Кибартау – в маленькой рощице с прудом, окруженной почти со всех сторон полями и огородами.

Их разместили в каменной конюшне на шесть лошадей. Пять денников были пусты – коней забрали в армию. И только в шестом стоял старый, негодный к службе мерин. Денники были оббиты хорошо стругаными досками, и в каждом из них стояла автопоилка, которой можно было пользоваться (втихаря от хозяина) как умывальной раковиной.