– Не прощай?
– Не люблю мелодрамы.
– Спасибо тебе.
– За что?
– За все. За все, понимаешь? Но, главное, за то, что ты не даешь мне – как бы это сказать поприличней? – сжечь корабли.
– Я не даю? Глупый! Это ты сам себе не даешь! Я всего лишь тебе не мешаю.
– Но это так много!
– Не знаю… Я не хочу для тебя ни вот столечко беды! Понимаешь?
– Но то остается в силе? Ты понимаешь, о чем я говорю? То остается в силе? Со временем ничего не изменится?
– Опять ты меня загоняешь в тупик! Ты неисправимый максималист. Но откуда я могу знать, что случится со временем. Откуда? Я знаю только то, что творится со мною сегодня и было вчера. Так мы никогда не соскользнем с этих замкнутых рельсов.
– Все же скажи.
– Ты уверен, что так будет лучше?
– Для кого?
– Для тебя, разумеется, только для тебя.
– Тогда все понятно, можешь не отвечать… Ведь все понятно?
– Да.
– Ну вот видишь?.. От себя не убежишь, Мария. Я знаю, что через минуту стану проклинать себя, но я говорю… Понимаешь? Я говорю: прощай.
– Хорошо, пусть так и будет. Прощай, Генка.
Вот, собственно, и все.
Как удивительно подходит к тебе твой гороскоп, Генка! Как стремительно летишь ты к любви и успехам, ребенок, которому не суждено стать взрослым, и судьба ковровой дорожкой стелется перед тобой. Но когда твой увлекающийся друг, когда этот дурак Березовский определил твои звезды, разве не выглядело все немножко иначе? Возвышенность, нежность, стремительность и победы, как говорили наши предки, на амурном поприще? Разве не влез ты в свой гороскоп, как в готовый костюм номер 52, третий рост? И разве не пришелся тебе он впору, как и миллионам других мужчин?
Но тогда ведь все еще только длилось. Прогулки, музеи, кино, пляжи, байдарка, палатка, гитара… И как знать: может быть, и сегодня все бы осталось по-прежнему, не будь того разговора у раздуваемого ночным ветром костра? Не надо выяснять отношений, тридцатилетний Генка, особенно если сердце подсказывает, что нечего выяснять…
Багульник горит,
И бел его дым…
Вот и кончается твое лето. Желтеющим лесом и колкой стерней на полях, звездным августовским дождем.
Но еще не исчерпан до конца этот вторник, это пятнадцатое число… И ничего же не случилось в конце концов. Ну, поставлена еще одна точка там, где и без того чернеют пни многоточий. Жизнь-то ведь не кончается…
Надо все-таки ехать в Малино помочь матери по хозяйству: выполоть сорняки и окопать какие-то кустики и деревца, расколоть несколько чурбаков, починить провалившиеся ступеньки.
И пусть холодный синий сумрак, прожженный где-то за лесом закатной полоской, растревожит душу. И многозначительны будут влажные касания сирени, и зов электрички, и запах полыни. И пламя в закопченной трубе самовара тоже о чем-то напомнит тебе.
«Лечите подобное подобным», – советовал великий гомеопат по имени Мефистофель. «Нет никаких лекарств», – утешал бессмертный Стендаль. И оба они с мудрой усмешкой сочувственно следили за тем, как люди не устают бередить собственные раны, ибо мука эта сладостна.
Нет, ни жизнь не кончалась, ни этот зодиакальный день, а жара и духота только усилились. Гена с облегчением нырнул в спасительную тень метро «Маяковская».
Глава 26
К вящей славе Господней
(Донесение генералу иезуитского ордена. Часть 2)
«Поскольку монсеньеру во всех подробностях известно скандальное дело об ожерелье, я позволю себе в данном отчете опустить процедуру следствия и самого процесса. Вместо этого я остановлюсь на событиях, имевших место в самое последнее время, и на преобладающих в обществе настроениях.
Общественное мнение в Париже по-прежнему настроено далеко не в пользу двора. Но это не означает, что и оправданный парламентом кардинал де Роган оказался свободным от подозрений. Процесс, таким образом, нанес двойной удар престижу королевской и церковной власти.
В оппозиционных правительству кругах отказываются допустить, что Роган был обманут. Его скорее готовы признать виновным, чем одураченным интригой ла Мотт. Невозможно допустить, что, получая любовные письма от королевы, вне зависимости даже от их подлинности, кардинал не попытался бы закрепить или хотя бы проверить свой успех. Постоянно бывая во дворце и встречаясь с королевой, он, конечно, нашел бы способ заговорить с ней о том, что составляло муку и очарование его жизни. Он мог не сомневаться в том, что признания его будут встречены благосклонно. Залогом тому были письма, засушенный в молитвеннике красный розан.
Кардинал должен был добиваться разговора с королевой, и он, безусловно, добился его. И судя по тому, что тайная их переписка продолжалась в течение целого года после ночного свидания, ла Мотт говорила правду.
Не в пользу королевы свидетельствует и то молчание, которое хранила она по поводу письма ювелиров, переданного ей в библиотеке 12 июля. Если бы его содержание удивило ее, то, без сомнения, она бы тотчас же призвала к себе господина Бемера для объяснений.
А что можно сказать по поводу скидки в 200 000 ливров с назначенной цены, которую она якобы потребовала через ла Мотт перед началом платежей? Если бы графиня в самом деле имела намерения обмануть кардинала и присвоить себе бриллианты, то зачем ей понадобилась вся эта комедия? Чтобы вернее себя разоблачить? Или дать ювелирам повод потребовать ожерелье назад? Очевидно, следует поверить кардиналу, что ла Мотт передала ему действительно подлинное письмо королевы. А ведь оно было написано той же рукой, что и предыдущие.
Все это наводит на весьма грустные мысли… Трудно, конечно, вообразить себе королеву Франции, спрятавшуюся за деревьями в ночном парке. Трудно поверить, что дочь Марии-Терезии могла оказаться причастной к сомнительной авантюре. Но как иначе можно толковать изложенные факты? Более того: разве характер и образ жизни Марии-Антуанетты не подкрепляют даже самых тяжелых подозрений на ее счет? В предыдущих донесениях я уже уведомлял монсеньора о некоторых весьма неосторожных капризах королевы и о том легкомыслии, которое она проявила, сыграв роль Розины в “Севильском цирюльнике” на спектакле в Малом Трианоне. От участия в этой светской легкомысленной опере до приключения в версальском парке всего один шаг. Боюсь, что королева все же сделала его.
Королева Франции прежде всего капризная и легкомысленная женщина, монсеньор, а это многое объясняет. Ей уже пришлось однажды отказаться от сказочного ожерелья из-за катастрофического состояния королевской казны. Королева тогда победила женщину. Но ненадолго. И тем сильнее был реванш женщины, когда она узнала, что ее ожерелье будет носить какая-то иноземная принцесса, вдобавок более низкого ранга! Право, именно здесь следует искать начало всех последующих безумств.
Что же касается ла Мотт, то в ее пользу говорит многое. Незадолго до покупки ожерелья она удивила свет своим неожиданным богатством, которое не становилось менее сомнительным оттого, что проистекало от щедрот князя церкви. Даже подозрения, которые она пробудила у ювелиров своим хвастовством и темными условиями сделки, в которую почему-то оказался вовлеченным Роган, тоже говорят за нее. Всего этого легко было бы избежать. Настоящая аферистка провела бы свою игру куда более тонко. Наконец, полное спокойствие, которое проявила графиня до самой последней минуты, ее отказ бежать и безусловная уверенность в собственной безопасности – разве этого недостаточно, чтобы отвести обвинения в краже?
Мне удалось снять копию с записки, которую Роган второпях написал сразу же после ареста и передал доверенному лицу через своего конюшего. Впоследствии она попала все же к барону де Бретейлю, но в деле, как можно понять, не фигурировала. Вот она in extenso[32]:
