Ей снилось, будто она долго-долго бежит с горы к ослепительно сверкающей под летним солнцем реке. Пологий травяной склон никак не кончается, хотя берег, кажется, совсем близко, шагах в десяти, не больше, но она всё бежит и бежит, и полевые цветы звенят у нее под ногами, как маленькие колокольчики, которые рыбаки привязывают к воткнутым в землю удилищам, чтобы услышать их звон, если клюнет.

Свечников рассказывал ей про Казарозу, но не верилось, что из ревности она решила убить такую соперницу. Гораздо реальнее был другой вариант: стрелявший мог незаметно передать ей пистолет прямо в зале – на тот случай, если кто-нибудь заметит, что стреляли из разных мест, и начнется обыск всех подозрительных, к которым Ида Лазаревна не принадлежала. Еще вероятнее, что убийца после выстрела выкинул пистолет в окно. Свечников мысленно прочертил возможную траекторию его полета и прикинул, что она вполне могла пересечься с маршрутом Иды Лазаревны от ворот к будке во дворе.

– Я бежала к реке, – тихо говорила она, – и знала, что вода в ней ледяная. Она так сверкала на солнце, что теплой быть не могла. Умом я это понимала, но все равно хотела добежать как можно скорее, чтобы броситься в нее и забыть что-то страшное, чего я в тот момент уже не помнила, но знала, что потом опять вспомню и пожалею, если не добегу. Однако я бежала так долго, что постепенно стала замечать, какая кругом царит красота. Всё было так зелено, так чисто, небо такое первозданно синее, песок на берегу такой белый и тоже чистый, что в конце концов мне стало казаться глупо, что я так быстро бегу среди этой красоты и ни на что не обращаю внимания.

Чувствовалось, что сон излагается не ему первому. Сюжет был строен и отточен о реакцию предыдущих слушателей, детали отобраны с тем расчетом, чтобы оттенить главную мысль. Свечников уже начал догадываться, к чему идет дело – этот сон вернет ей любовь к жизни. Сейчас она проснется, соберет вещички, сойдет на первой же станции и пересядет на обратный поезд. Или нет: откроет чемодан, вынет ампулы с морфием и, высунув руку за окно, медленно разожмет пальцы.

– Я побежала тише, затем перешла на шаг, – рассказывала Ида Лазаревна, – и только я это сделала, река сразу оказалась прямо возле моих ног. Я взглянула на нее и в ужасе отшатнулась. Вблизи она была не та, какой виделась издали, – черная, с омерзительными буро-черными водорослями в глубине. От течения они плотоядно шевелились, как чьи-то щупальца.

Она замолчала.

– И что дальше? – спросил Свечников.

– Потом я проснулась.

– И решила, что жить все-таки стоит?

– Всё получилось само собой. Я поняла, что не сумею впрыснуть себе морфий.

– Из-за этого сна?

Ида Лазаревна покачала головой.

– Нет. Просто пока я спала, у меня украли чемодан.

Та война, на которой убили ее жениха, совсем недавно была единственной, но теперь нуждалась в каких-то определениях, чтобы не спутать ее с нынешней. Эта начиналась как болезнь, та – как праздник. С галицийских ратуш казаки срывали черно-желтые австрийские знамена, среди олив и виноградников сражался галиполийский десант, зеленый флаг с полумесяцем на корме торпедированного турецкого броненосца «Мессулие» погружался в жемчужные воды Босфора, цеппелины воздушными китами нависали над ночным Парижем, и прожектора, нащупывая их нежное беззащитное брюхо, чудовищными стрелками шарили по небесному циферблату. В Мраморном море бродили под водой британские субмарины. Опутанные водорослями бесприютные странницы, стальные рыбины, питаемые деревянными птицами, они всплывали из глубин навстречу гидропланам, приносившим в когтях топливо, бекон и галеты для экипажа. Индийские стрелки высаживались в Гавре, шли под гнусавый голый голос флейты в руках вчерашнего заклинателя змей, женщины осыпали их цветами. Свечников читал об этом в газетах, но там, где очутился он сам, не было ни цеппелинов, ни флейт, ни француженок, ни даже казаков с их неотразимыми пиками – только разбитые польские дороги, трупный запах над полями и окопы, окопы, странно чистые во время боев, когда от напряжения тела и души всё съеденное сгорает в человеке без остатка, вонючие в дни затишья.

Казаков он впервые увидел в шестнадцатом году на Днепре и радовался им, как ребенок, которому показали ожившую картинку из любимой книжки, а три года спустя, на берегах Камы, со страхом узнал их по наклону висевших за спинами винтовок. Они по двое выезжали из-под берегового обрыва, в рассветном тумане видны были только их силуэты, и бойцы думали, что это свои, а он узнал их сразу, потому что из всей кавалерии одни казаки носили винтовку не через левое, а через правое плечо, чтобы удобнее было садиться на лошадь.

В соседнем номере наконец-то выключили радио. Свечников стал задремывать, когда в дверь постучали. Он сел на кровати, вдел ноги в ботинки и лишь потом сказал:

– Входите. Не заперто.

Вошла Майя Антоновна.

Вскоре на столе были разложены открытки, письма в длинных заграничных конвертах с едва заметными следами отлепленных марок, фотографии молодых людей в купальных костюмах. На открытках были красивые иностранные города, снятые преимущественно летом. Изредка попадались пейзажи.

– Наш кружок, – докладывала Майя Антоновна, – ведет переписку с семью зарубежными клубами, в основном, конечно, из социалистических стран. Этой осенью Центральный совет в Москве по всем показателям должен присвоить нам статус клуба.

Свечников делал вид, что ему это очень интересно.

– И о чем вы пишете?

– Рассказываем о нашем городе, о природе края, о культурных достижениях. Многие кружковцы собирают открытки, марки, переписка дает им возможность пополнять коллекцию. Вообще эсперанто сближает людей, в прошлом году я побывала в международном эсперантистском лагере – они ежегодно устраиваются в Крыму под эгидой ЦК ВЛКСМ, и моей соседке по бунгало один венгр на эсперанто признался в любви. Теперь она собирается за него замуж.

Нашлась и фотография этой счастливой пары. Они смирно стояли на фоне волейбольной сетки, девица прижимала к груди большого надувного крокодила.

– Это при том, – сказала Майя Антоновна, – что языком она тогда владела плохо. Сами видите.

– Что я вижу? – не понял Свечников.

– Что она плохо знает эсперанто. Хуже всех в лагере.

– Каким образом я могу понять это по фотографии?

– По крокодилу. У нее же крокодил.

– И что?

– Как? – изумилась Майя Антоновна. – Вы не знаете про зеленого крокодила?

– Не знаю.

– Это старинная эсперантистская традиция. Разве в ваше время ее не было?

– Нет.

– А что значит на эсперанто слово крокодили, знаете?

– Может, раньше и знал, но забыл. Столько лет прошло.

– Оно означает «глупец, дурачок». Заменгоф придумал его в шутку, и оно привилось. В каждом эсперантистском лагере обязательно есть надувной крокодил. На вечерней линейке его вручают тому, кто в этот день сделал больше всех ошибок в разговоре. Специальные люди ходят по лагерю и подслушивают, а потом выносят решение.

– Мудро, – оценил Свечников и встал. – Давайте прогуляемся по городу.

Уже на улице он спросил:

– Вы мне подарили брошюру, автор – Варанкин. Вам что-нибудь про него известно?

– К сожалению, ничего. Спрашивала Иду Лазаревну, она сказала, что не хочет о нем вспоминать.

– Почему?

– Не знаю. Вероятно, что-то личное. Я должна была найти к ней подход, но не смогла, – повинилась Майя Антоновна.

Впервые Свечников увидел его в Доме Трудолюбия, на занятии руководимого Варанкиным кружка для начинающих. Большую часть присутствующих составляли новички, поэтому начал он с Вавилонской башни. Гомаранисты поминали ее постоянно, левые – в символическом смысле, правые – в прямом. Последние утверждали, что земной Эдем, где волк возлежал рядом с ягненком, никуда не делся даже после того, как Адам и Ева были оттуда изгнаны, но исчез в момент вавилонской катастрофы, засыпанный обломками рухнувшего столпа. Разделение языков сделало невозможным его дальнейшее существование.