Тем не менее он терпеливо выслушал всю непростую историю Лобова – весь его путь – от Бреста до Кибартау. Осмотрел рубец от раны на ноге.

– И почему я должен верить тебе, что это след от немецкой пули, а не от советской? Кто может подтвердить? Так и запишем – свидетелей нет… Ну, хорошо, два года ты работал на немца-хозяина. А почему не сбежал, не ушел в леса к партизанам? Не связался с подпольем? Ты же политработник, офицер, коммунист, а батрачил, как простая сявка.

– Леса здесь такие, что все на просвет видно. Тут не Беларусь, тут не скроешься. Мысли о побеге вынашивал, но со мной была и беременная жена. Не мог я ее бросить вместе с новорожденным, оставить у немцев одну.

– У всех беременная жена. И все воевали. И дети рождались и вырастали, и ждали, когда папа вернется домой с орденами на груди.

– Но так они у себя на родине ждали, а здесь, на чужбине, в Германии, на кого было оставить?

– Ты мне вопросы не задавай. Вопросы я буду задавать. А твое дело – отвечать. Передо мной, перед судом, перед Родиной.

Не помог и рассказ о спасенной радистке Белке. Старший лейтенант привычно оформлял проверочное дело.

– Из уважения к твоей неизвестно где и как полученной ране пишу тебе не «измену Родине», а «пособничество немецко-фашистским оккупантам». Считай, что я тебе пять лет скостил: получишь не пятнадцать годков, а только десять. Порубаешь лес на северах и приедешь домой молодым и красивым.

Сергей вернулся в бункер и рухнул на нары, убитый обрушившейся на него карой. В глубине души он считал себя виноватым. Но ведь не до такой же степени, не до пособничества же, в самом деле, немецко-фашистским оккупантам? И что теперь будет с Ириной? Неужели ей тоже пришьют такое же обвинение и такой же срок? А Машутка? Было отчего застонать, закусив воротник брошенной на нары шинели.

На другой день суд скорый и суровый утвердил выводы старшего лейтенанта и определил – десять лет лагерей. Единственное, что удалось узнать от сотрудников ПФП, это то, что Ирину с дочкой отправили после проверки в Минск – «на постоянное место жительство». И на том спасибо судьбе и судье…

Привокзальная площадь Кибартау была забита бывшими невольниками. Всем не терпелось побыстрее покинуть чужую враждебную землю и домой! Домой! Домой! Но никто никаких поездов им не обещал. Блуждали смутные слухи, что завтра-послезавтра будет подан специальный состав, который пойдет через Минск до Смоленска. А пока привыкшие к невзгодам люди, большей частью женщины с мешочками, узелками, котомками устраивались для долгого ожидания кто, где мог и как смог – лишь бы укрыться от моросящего осеннего дождика и не проворонить тот момент, когда все в одночасье поднимутся и ринутся штурмовать вагоны. Народ прятался в руинах окрестных домов, под кронами еще не облетевших лип, кто-то натягивал над головой обрывки брезента. Ирина с Машуткой тщетно искали пристанище. На них косились, смотрели с неодобрением, и однажды Ирина услышала за спиной чей-то язвительный голос:

– Ишь, нагуляла байстрючку, немецкая подстилка!

Она не сразу поняла, что эти мерзкие слова относятся к ней. А когда дошло – чуть не разрыдалась от обиды, но лишь покрепче прижала дочурку к себе. Не найдя для себя никакого угла, она решительно направилась к зданию вокзала с полусорванной крышей. У входа стоял солдат в шинели и с винтовкой наперевес и никого из гражданского люда в здание не пускал, поскольку у перронов стояли два воинских эшелона паровозами в разные стороны.

– Куда? – преградил путь Ирине солдат.

– В комнату матери и ребенка, – уверенно заявила женщина.

– Куда, куда? – опешил боец.

– В комнату матери и ребенка!

– Нет тут у нас такой!

– Везде есть, а у вас нет?! – наступала Ирина.

– Везде, может быть, и есть, – отвечал боец, – а у нас тут Германия. Не положено!

К ним подошел подполковник с толстым кожаным портфелем. На его погонах Ирина заметила эмблемы административной службы – серп с молотом.

– В чем дело? – строго спросил он.

– Да вот тут гражданочка рвется, а не положено! – пояснил охранник, скорчив обиженно-жалостливую гримасу.

– Вы куда едете? – спросил подполковник, оглядывая Ирину совсем не строгим взглядом.

– Нам в Минск. Мы там живем!

– Девочка ваша?

– Это дочь младшего политрука Лобова, – затараторила Ирина, боясь, как бы подполковник не принял ее за «немецкую подстилку». – Нас на работы угнали. А папа пока в фильтрационном лагере, и, говорят, его нескоро выпустят… А нам домой надо – девочка уже и так приболела, кашляет…

– Следуйте за мной, – сказал подполковник. – Что-нибудь придумаем.

И они пошли за своим спасителем. Ирина с трудом удержалась, чтобы не обернуться и не показать язык зануде-охраннику.

Вокзальный перрон был забит военными: одни бежали с котелками за кипятком и продовольствием, другие что-то грузили на платформы и в распахнутые теплушки, третьи, сбившись в кучки, отчаянно дымили, балагурили и хохотали, оценивающе поглядывая на стройную фигурку молодой женщины; кто-то кого-то отчитывал, кто-то куда-то несся сломя голову… Вскоре эшелон, следовавший на фронт, двинулся на запад, и внимание всех переключилось на состав, уходивший в тыл.

Подполковник провел их к пассажирскому вагону и молча пропустил вперед. Ирина боялась поверить своему счастью; сейчас выяснится, что мест для них нет или что-то вроде «не положено», и придется вылезать на мокрый перрон. Но подполковник решительно рванул дверь в первое купе. Там был только один пассажир в лейтенантских погонах, но зато все четыре полки были до предела заставлены картонными коробками, фанерными ящиками, свертками, рулонами, чемоданами. Лейтенант вскочил при появлении старшего.

– Товарищ подполковник…

– Да сиди, сиди! Лучше скажи, найдем мы местечко для дамы с ребенком?

– Ну, если Родина прикажет… – с энтузиазмом отозвался немолодой лейтенант, – …мы и шинель в трусы заправим.

– Родина уже приказала. Давай уплотняться.

И они оба принялись сдвигать, переставлять многочисленные вещи, пока наконец не выгородили уголок для Ирины с ребенком.

Машутка во все глаза глядела на незнакомых дядей и всю эту возню с коробками.

– Ну, – наклонился к ней подполковник. – Давай знакомиться, красавица! Как тебя зовут?

– Маша.

– А меня дядя Гриша. А маму твою как зовут?

– Мама, – уверенно ответила девочка.

– Мама сама скажет, как ее зовут… – улыбнулась Ирина. – Мама Ира.

– Григорий Евсеевич Подгорянский, – церемонно представился подполковник. – Начальник трофейного отдела Энской армии. Вот вывозим с Павлом Ивановичем культурные ценности. Вот и вас с Машей как главное культурно-историческое достояние, тоже вывезем.

– Спасибо вам огромное! – прижала ладони к груди Ирина. – Вы нас просто спасли!

– Ну, «спасибо» не булькает, – сказал Григорий Евсеевич, доставая изящную карманную фляжечку с коньяком. – По маленькой за ваше возвращение домой. Сколько вы в угоне прожили?

– Почти три года.

– Срок, однако!

Лейтенант извлек из картонной картонки старинные чашечки из тончайшего фарфора, протер их полотенцем, и Подгорянский наполнил их темно-янтарной жидкостью, похожей на крепкий чай.

– Ой, я коньяк не буду! – спохватилась Ирина и тут же схитрила: – Я еще ребенка грудью кормлю.

– Такую большую девочку? – удивился подполковник.

– Меня мама до трех лет кормила.

– Теперь понятно, почему вы такая красивая! Ну, хоть пригубите вместе с нами.

Ирина пригубила:

– А вы поможете мне узнать судьбу мужа? Сколько ему еще в проверочном лагере сидеть?

Григорий Евсеевич озадаченно нахмурился:

– Судя по тому, что вы рассказали, боюсь, что его выпустят нескоро. Но я постараюсь узнать. Оставьте все данные и ваш адрес. Узнаю – напишу.

Но Подгорянский ничего не написал. В Минске он сам пришел, разыскав Ирину по оставленному адресу. Пришел через неделю после того, как Ирина с Машуткой вылезли из вагона на минском вокзале, и пришел не с пустыми руками: с букетом темно-красных георгинов, с немыслимыми деликатесами – красной головкой сыра, коробкой конфет, колбасой да еще в довершение со старинной вазой саксонского фарфора. Ирина приняла гостя с недобрыми предчувствиями. Увы, они оправдались. Григорий Евсеевич попросил выпить по рюмке все того же трофейного коньяка и только потом, поглаживая Машутку по волосам, сообщил ужасную весть: