Неожиданно мигнул красными огоньками и стронулся с места троллейбус номер 12 впереди, зашевелились во втором ряду «Москвич» и дипломатическая «Вольво». Кажется, плотину прорвало. Николай Иванович тоже не стал дремать и, включив скорость, дал газ.

– Так как же насчет растений, Людмила Викторовна? – опять спросил Люсин.

– Видите ли, Владимир Константинович, – с усилием возвращаясь из своего далека, произнесла Людмила Викторовна, – Аркашенька открыл, что растения, все равно как мы с вами, чувствуют.

– Простите, не совсем понял.

– Что же здесь непонятного? Он доказал, что растения способны чувствовать и понимать. Когда их любят, ухаживают за ними, они радуются. Если их мучают – страдают. Совсем как люди.

– Как же он установил такое? – спросил, несколько опешив, Люсин. – Они же не говорят. – Чего-чего, но такого он не ожидал. Все-таки образованная женщина, не гадалка Вера Фабиановна.

– В том-то и дело, что говорят! – Людмила Викторовна немного оживилась и даже порозовела. – Аркашенька присоединил к корням и листьям датчики, которые улавливают биопотенциалы, и вывел их на самописец. Представляете?

– Вон оно что! – Люсин припомнил проволоку, которая тянулась от опрокинутого с подоконника цветка к потенциометру. Кажется, в комнате были еще и другие горшки, опутанные медной, завитой в пружину проводкой. Все это обретало теперь неожиданный смысл. Его вновь поразило, как мало способен заметить невежда. – Теперь я, кажется, начинаю понимать. Но при чем здесь камни?

– Аркадий Викторович, сколько я его помню, всегда любил цветы. Никто не любил их так, как он. Он постоянно учил меня чувствовать душу растения. «Люси, – говорил он, бывало, – первыми богами человечества были Луна и Солнце, на смену им пришли камень и древо». Когда он начал изучать электрическую активность корней и листьев, то сразу же открылись удивительные вещи. У меня прямо пелена с глаз спала. Я вдруг увидела, что мои комнатные цветы, которые я, чего греха таить, порой даже полить забывала, действительно живые! Они узнавали меня и Аркашеньку, реагировали на наше настроение, откликались буквально на каждый чих. Аркашенька, когда я болела воспалением легких, принес в мою комнату горшочек с коланхоэ и записал все его реакции. Потом он сравнил показания самописца с моей температурой…

– Как так? – удивился Люсин.

– Что? – не сразу поняла вопрос Людмила Викторовна. – Как он это сделал? Просто вычертил кривую температуры и сопоставил ее с лентой, на которой были записаны биопотенциалы цветка. И представьте себе, пики почти совпали! Цветок чувствовал, что я больна, тревожился за меня, переживал.

– Даже переживал?

– А вы как думаете? Переживал. – Она назидательно погрозила пальцем: – Растение все чувствует… Аркадий Викторович приступил потом к опытам Любовь-Ненависть и доказал это со всей очевидностью. Только меня это уже тяготило. С тех пор как я узнала, что цветы все понимают, мне становилось не по себе, когда их начинали мучить.

– Мучить? Любовь-Ненависть? – Люсин заинтересовался всерьез.

Нет, эта женщина отнюдь не молола чепуху, как он было подумал вначале. Теперь он вспомнил, что еще два года назад прочел в английском журнале «Проблемы криминалистики» статью изобретателя «детектора лжи» Бекстера о его опытах с креветками и растениями. Теперь все становилось на свои места: датчики, самописцы, аквариум с пресноводными рачками, сосуд с подвижной крышкой. Все, что рассказывала Людмила Викторовна об экспериментах Ковского, было правдой. Она грешила против истины только тогда, когда незаслуженно приписывала брату чужие открытия. Восстановив в памяти статью Бекстера, Люсин понял это со всей очевидностью. Но он понял и другое: всю глубину привязанности, которую испытывала к брату одинокая, обделенная простым человеческим счастьем женщина. Всю жизнь ей светило одно солнце, которое ныне закатилось навсегда. Всем своим существом Люсин вдруг ощутил безмерность постигшего Людмилу Викторовну крушения, и ему стало страшно за нее. Сумеет ли она устоять, приспособиться к ожидающей ее пустоте, найти или хотя бы просто придумать смысл дальнейшей жизни? Истина, кто установил первым, что у растений есть нервная система (а именно об этом и писал Бекстер в авторитетном американском журнале), казалась совершенно не существенной. Люсину не было до нее дела. Какая разница?

– Любовь и ненависть, – задумчиво и уже без вопроса повторил он. – Как он ставил свои опыты?

– Подробностями я не очень интересовалась. – Ковская убрала выбившуюся прядь волос под траурную косынку. – Они были мне неприятны. Знаю только, что роль злодея всегда играл Марик, Марк Модестович, а Аркашенька, как и прежде, лелеял наши цветочки, он олицетворял любовь. Уверена, что он просто не смог бы причинить страдание живому существу.

– А Марк Модестович смог?

– Это требовалось для науки.

– Между прочим, он так вам больше и не позвонил?

– Какое это может иметь значение? – Она взглянула на Люсина так горько и безнадежно, что он поневоле отвел глаза.

– Возможно, – кивнул он, испытывая безотчетную неловкость и сопротивляясь ей. – Как же мучил растения Сударевский?

– Лучше не спрашивайте! Прижигал сигаретой, ошпаривал кипятком, раздражал током от электрической батарейки…

– А ваш брат записывал реакции?

– Бывало, начну их стыдить за такую жестокость, но они оба только смеются. Марик отшучивался, что собак и кроликов резать куда хуже. Какая разница, говорю, если цветы тоже живые? Если и они чувствуют?.. Но Аркадий, конечно, прав: наука невозможна без жертв.

– А креветок кто убивал?

– Аркашенька. – Она потупилась, но тут же с запальчивой непоследовательностью возразила: – Он же исследователь, в конце концов! Не толстовец какой-нибудь!

– Конечно, Людмила Викторовна. – Люсин повернулся к ней, положив руки на спинку кресла. – Конечно… Интересы науки требуют. Ваш брат все очень правильно делал. Но мне надо точно разобраться, что к чему. Вы понимаете?

– Не знаю, право… Теперь мне все равно.

– Но если речь идет о преступлении?

– Пусть… Аркашеньку все равно не воскресить.

– Но дело его не должно погибнуть!

– И это уже неважно.

– Нет, важно! – Люсин отчетливо сознавал, что ему нечем ей возразить, но все-таки искал подходящие слова. – Он бы порадовался, если бы узнал, что труд всей его жизни не пропал даром, – сказал Люсин со всей убежденностью, на которую только был способен, сознавая при этом тщету и беспомощность своих слов. – Уверяю вас, он бы порадовался.

– Вы в самом деле так думаете? – встрепенулась она.

– Не сомневаюсь!

– Мне Аркашенька говорил, что со смертью кончается все. – Она смахнула слезинку.

– Да? – У Люсина перехватило дыхание, и он не нашелся, что сказать. Помедлив, задал первый пришедший на ум вопрос: – Как они умерщвляли креветок? – Возможно, это действительно его интересовало, и подсознательно он думал об этом с тех самых пор, как увидел впервые на даче в Жаворонках аквариум и банку возле него. Теперь, когда он догадался, для чего нужна подвижная опрокидывающаяся крышка, начало казаться, что в тот первоначальный момент он тоже все или почти все понял. – В банке? Рядом с растением?

– Да. Иногда в банку наливали кипятку, иногда хлороформ.

– И цветок реагировал?

– Еще как! Взрывом! Аркаша назвал характерный двойной всплеск на ленте пиками негодования и тоски.

– Приехали, – деликатно намекнул шофер.

– Действительно! – Люсин глянул в окно. – А я и не заметил… Приехали, Людмила Викторовна, – ободряюще кивнул он.

– Я должна буду выйти? – Она испуганно сжалась на заднем сиденье. – Сейчас я увижу его? Нет, нет! Я боюсь, не могу, этого я не перенесу… Мне нужно собраться с силами.

– Хорошо, – грустно согласился Люсин. – Давайте посидим просто так.

Погребок Дома журналистов, как всегда, был забит до отказа, не протолкнуться. В жарком, прокуренном воздухе дышалось с трудом. Табачный дым висел под низким потолком малоподвижной облачной пеленой. Запах свежеподжаренного арахиса явственно перешибал стойкий бродильный дух. Но ради запотевшей кружки холодного, упоительно свежего пива стоило пойти на кое-какие жертвы.