И тут же смолкла, подавившись испуганным всхлипом, когда заметила, как обозначились скуповатым лоском какие-то фигуры в кромешном мраке грота.

Только теперь Людмила по-настоящему поняла, что значит ужас. Пережитый недавно испуг, который она все же сумела преодолеть, не шел ни в какое сравнение с внезапно закрутившим ее гальваническим смерчем. Увидев на лбу ближайшего к ней великана широко распахнутый циклопий глаз, блеснувший сумрачной глубиной, она почувствовала, что у нее заживо вырывают сердце. Где-то на последней грани сознания услышала краткий обмен фразами и, ничего не поняв, догадалась: «Немцы!»

— Also, mach’s gut.

— Nur die Ruhe kann es machen![50]

Возможно, она и закричала, но скорее всего, просто осела со стоном на раздавшуюся под ней землю.

— Was gibt’s?![51] — прозвучало сквозь ватное забытье испуганно-удивленно. И время для нее замерло.

— Pas du tout, — услышала, стремительно возвращаясь из эфирного трансгалактического полета. — Ничего, — утешали ее по-французски. — Сейчас для вас плохое есть кончено. — И больно тащили, внутренне протестующую, назад, на грешную землю.

— Ох, до чего же я перепугалась! — Людмила Георгиевна с тяжким вздохом разлепила глаза, но тут же зажмурилась от режущего света, хлеставшего с нависающих над ней касок. Ее все еще колотил озноб, и сердце сжимало незабытое: «Немцы!» Но то непередаваемое, иррациональное, закрутившее в темные кольца, отлетело куда-то в сторону, хотя, как она смутно догадывалась, и недалеко.

— Кто вы? — Она с трудом приподнялась, опираясь на ушибленный локоть, и затенилась ладонью. Единственное, что удалось разглядеть в озаренной ореолом мгле, была белозубая улыбка и проблеск глазных белков.

— Мы мирные альпинисты, — ответом ей был нервный смешок. — Поэтому вам не надо бояться… Но вы, вы-то как попали сюда?

— Я? — Движением плеч она выразила желание встать, и две пары сильных рук помогли ей подняться. — Я просто пришла сюда оттуда, снизу.

— Пришла? Без всего? Без всякого снаряжения?!

— Ну да. — Людмила Георгиевна обрела способность улыбаться. — Залезла потихоньку… Ой! — Испуганно схватилась она за грудь. — Муж! Он же там с ума сойдет!

— Муж? — Альпинисты переглянулись. Теперь, когда глаза освоились со светом, она различала их рослые, ладно скроенные фигуры, рамные рюкзаки за плечами, объемистые мотки веревки.

— Мы приехали на машине. — Потеряв ориентировку, она нетерпеливо оглядывалась куда-то во тьму, где, как казалось, находился обрыв.

— Посмотри, — коротко бросил один другому, наверное, младшему. И тот бесшумно исчез в густых сумерках.

— Jawohl,[52] — доложил он, возвратившись вскоре, — светит фарами.

— Ему нельзя подать какой-нибудь знак? — Она загорелась надеждой. — Я вас умоляю!

— Боюсь, что это будет несколько затруднительно, — рассудил тот, кого она посчитала за старшего. — Лучше мы попробуем вас спустить. Думаю, это не займет слишком много времени… Надеюсь, вы сумеете крепко держаться?

— Крепко-накрепко! — с готовностью пообещала Людмила Георгиевна. — Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарна! — Она облегченно вздохнула. — Как же я испугалась!

— Но на всякий случай, — засмеялся второй, младший, — я все же привяжу вас к себе. Хорошо?

— Ах, делайте что хотите, лишь бы скорее вниз!

— А вы откуда, мадам? Ведь вы не француженка? Нет?

— Я… Мы с мужем из Финляндии, — сказала она на всякий случай, как говорила и прежде в сомнительных обстоятельствах.

— О, Суоми! — обрадовался он. — Я был у вас зимой! Очень красиво.

— Да, очень, — незамедлительно согласилась она.

— Вы подождите немного. — Он успокоительно коснулся ее плеча. — Мы должны все как следует приготовить.

И они ушли готовиться к спуску, оставив ее в тревожном одиночестве.

Предвещая устойчивость ясной погоды, над кирпичной трубой колыхалась вертикальная струйка дыма. Значит, Аглая Степановна находилась где-то поблизости. Но, как и в прошлый раз, дом казался заброшенным, невзирая на заново вставленное стекло и щедро политые грядки.

Затворив за собой калитку, Люсин не спеша прошел через сад, претерпевший какие-то неуловимые перемены. Что же могло измениться здесь, кроме прибранной клумбы под застекленным окном? Кроме пронизанного солнечной синевой неба и подсохшей земли? Неотчетливые приметы постигались скорее сердцем, чем глазом.

В буйной поросли диких трав, лишь слегка припорошенных ржавым налетом, явственно проглядывала осенняя одеревенелость. Признаки подступившего оцепенения, размытые прежде дождем, висели в воздухе, как паутинка. Даже в сонном жужжании пчел различалась грустная мелодия прощания. И белая бабочка, устало сложившая крылья, казалась готовым упасть лепестком.

Повинуясь неясному импульсу, Люсин свернул к парничку. Под влиянием настроения ему даже примерещились смутные очертания приткнувшегося в дальнем углу тела. Застоявшаяся под пропыленной пленкой духота пахнула жарким дыханием обильно унавоженной почвы. С подвешенных на леске коряг пристально и недобро глазели хищные неведомые цветки, по-паучьи раскинувшие сетку воздушных корней. Конечно же, кроме замшелой кладки и битых горшков, ничего там не было. Ни завороженный сон теплицы с ее восковыми лианами и папоротниками, ни разлитое в природе оцепенение не могли так угнетающе подействовать на Владимира Константиновича. Тончайшие локаторы определенно поймали какие-то тревожные излучения, но не донесли до сознания, растеряв среди посторонних помех. Он так и не сумел доискаться, что же это такое было, пока не истаяло зыбкое ощущение, оттесненное мысленным усилием в беспамятный мрак.

— На музыку записывать будешь? — спросила Аглая Степановна, когда Люсин поставил перед ней магнитофон.

— На музыку, — вяло улыбнулся он и вдруг с обезоруживающей, поразившей его самого искренностью попросил: — Помоги мне, Степановна, ладно?

— От же пристал, как банный лист, — незлобиво пожаловалась старуха. — Навязался на мою голову, понимаешь… А чего я знаю? Чего видела?

Они сидели в кухне, где вкусно булькало на печи грибное варево и одуряюще пахли метелки, подвешенные к деревянной балке под потолком. Сидя спиной к окошку, Люсин мог видеть часть коридора в проеме двери, занавешенное марлей зеркало и жестяную иконку в углу, перед которой слезливо оплывала свеча.

— Постарайся, Степановна, может, чего и припомнишь… Ты когда уехала-то — утром?

— Дак уж говорила, с утра.

— И сразу на станцию направилась, к электричке?

— Зачем сразу? — Она в раздумье пожевала губами. — Сперва в сберкассу пошла. За свет, за телефон, значит, уплатить.

— За свет и за телефон? — Люсин непроизвольно повторил ее интонации. — Очень интересно! Ну и как, заплатила?

— А то.

— И квитанции есть?

— Али не доверяешь? — Степановна сердито зыркнула по сторонам. — Дак показать можно. — Она нехотя встала и принялась шуровать в ящике, недовольно ворча под нос.

— Покажи, Степановна, покажи. — Люсин нетерпеливо притопнул, еще не зная, для чего понадобятся платежные документы, но уже прозревая следующий свой шаг.

— Коли не веришь, дак и спрашивать нечего. — Она бросила на стол свои порядком замызганные абонентские книжицы. — Ищи сам.

Люсин сразу узнал руку Солитова, хотя в графах были проставлены одни только цифры. Число на бледном оттиске кассового автомата пропечаталось вполне отчетливо. В ту, позапрошлую теперь, среду Георгий Мартынович был, несомненно, жив.

— Сама заполняла? — Люсин бегло перелистал корешки.

— Больно надо глаза портить. Он все и расписал, как всегда.

— Как всегда?

— Ну! Да ты чего прицепился?

— Брось, Степановна, не серчай, — заискивающе улыбнулся Владимир Константинович. — Я ведь чего так подробно выспрашиваю? Тебе же хочу помочь вспомнить. Мелочь-то за мелочь цепляется.