– Выбирай! – царственным жестом предложил Савин. – Можешь даже два. Бери, один наш, другой – немецкий. С немецкой камерой работать опаснее. Народ у нас бдительный и догадливый – раз фотоаппарат немецкий, значит, шпиён, переодетый фриц! Тащи его куда надо! Так что в тылу лучше всего «ФЭДом» щелкать, а на «передке» – «лейкой».

Лобов так и поступил: упрятал в объемистую полевую сумку – размером чуть меньше почтальонской – сразу две камеры да еще с полдюжины заряженных кассет.

Второй сюрприз поджидал Лобова в кабинете главного редактора. Макеев, расстроившись, что брестские негативы погибли, тем не менее велел Сергею плясать.

– Пляши! А то письмо не отдам! А оно с обратным адресом…

Сергей сразу понял от кого письмо и выбросил пару диких коленцев, обозначающих танец радости.

Письмо и в самом деле оказалось от Ирины. Она просила главного редактора помочь вызволить мужа, угодившего в лагерь. Сергей тут же прочитал и обратный адрес и ахнул:

– Тапиау! Так это совсем же рядом!

– То-то и оно! Нашел топор под лавкой! Бери мою машину и дуй за Ириной. Она там, в трофейном отделе работает. Найдешь!

Трофейный отдел в Тапиау Лобов разыскал в мгновение ока. Он размещался в одном из корпусов самой большой в Восточной Пруссии психиатрической больнице, чьи здания уцелели после бомбежек.

В коридоре трофейного отдела путь Сергею преградил чернявый с проседью подполковник:

– Вы куда, молодой человек? Сюда можно только по спецпропуску.

– Я из газеты, товарищ подполковник.

– Никаких интервью давать не буду. Здесь строгий учет и посторонним вход воспрещен. Объявление на двери видели?

– Да я не за интервью. У меня тут жена работает!

– Жена-а-а?!. – протянул Подгорянский, смутно догадываясь, кто перед ним стоит. – Вы в этом уверены?

– Так точно! Ирина Сергеевна Суровцева…

– Так вы тоже Суровцев?

– Никак нет. Суровцев – это ее первый муж. Он погиб еще в сорок первым. А я – лейтенант Лобов.

– И что, у вас в удостоверение личности вписано, что Ирина Сергеевна ваша жена?

– Пока еще не вписано. Мы не успели расписаться. Но у нас дочь!

– Расписаться не успели, а завести ребенка успели…

– Так сложились обстоятельства.

– Хреново они у вас сложились… И я не уверен, что они сложились в вашу пользу. Для начала прошу покинуть это помещение. Посторонним здесь находиться запрещено. Тем более – из газеты. Мало ли что вы потом напишете.

– Я не пишу. Я снимаю. Я, конечно, покину, если запрещено… Но позовите, пожалуйста, Ирину. Я ее во дворе подожду. Во дворе ведь можно?

– Сейчас рабочее время. Я никого отвлекать не буду. У нас уйма работы! Приходите к концу рабочего дня.

– Но мы не виделись с ней с октября прошлого года! Мы потеряли друг друга, я ее искал и вот нашел!

– Ничего не знаю! Товарищ лейтенант, потрудитесь покинуть помещение!

Лобов растерянно затоптался на месте, но тут из зала приоткрылась дверь и из-за нее выглянула маленькая девчушка.

– Папа! – закричала она. – Папочка! – и бросилась к Сергею. Тот подхватил ее и радостно закружил, не обращая внимания на строгого подполковника.

– Машутка! Радость моя! А где мама?

– Тут она! Тут… Я сейчас ее позову! Ма-ма-а-а!

Подполковник Подгорянский молча удалился. Битва за Ирину была проиграна…

В тот же день Сергей увез свое семейство в Инстенбург. Макеев восстановил Ирину в прежней должности и даже позволил приходить на работу с ребенком, которого негде да и не с кем было оставить.

– Будет у нас «дочерью редакции»! – шутил он. – Тем более что оба родителя в штате.

Машутка быстро нашла общий язык с художником редакции Лавром Авенировичем, весьма немолодым бородачом в погонах старшего лейтенанта. В одну минуту в распоряжение маленькой рисовальщицы были предоставлены все кисточки и перья, карандаши, туш и краски. И пошла работа!

А Сергей сошелся на короткой ноге с коллегой по фотоотделу, капитаном Савиным. Михаил Савин пришел на его должность из фотохроники ТАСС, откуда он был призван в армию. Лобов частенько расспрашивал Савина о том, как редакция уходила из Минска и что творилось в «Красноармейской правде», когда он пропал в Бресте. Савин охотно рассказывал. А потом записал свой рассказ на бумаге и отдал Ирине в перепечатку – «для истории».

А через три дня всей редакцией сыграли свадьбу – не дожидаясь дня Победы. Посаженным отцом на ней был сам главный редактор.

Главный редактор почему-то благоволил к фотокорреспонденту Лобову. Все это знали, но никому не было ведомо – почему, как, впрочем, не знал этого и сам Лобов. Да и откуда ему было знать, что он разительно походил на сына Макеева, погибшего в семнадцать лет при неудачном приземлении с парашютом.

Когда отзвучали все положенные тосты и многократное «горько!», застолье разбилось на группки и парочки, и пошло толкование про дела и службу. Сергей с Ириной тоже устроились своим кружком, где дядя Лавр самозабвенно малевал Машутке замок с принцессой на куске картона. К ним подсел и Савин со своей чаркой:

– Давайте за то, чтоб молодые всегда были в фокусе и в центре кадра! И чтобы пленка не рвалась, и чтобы фиксаж всегда был горьким. «Горько!»

А губы у Ирины и в самом деле были слегка горьковатыми – то ли от сирени, которой засыпали новобрачных, то ли от трофейной губной помады…

– А я вам все перепечатала! – сказала Ирина и вытащила из своего рабочего стола несколько листков. Сергей пробежал их глазами.

«Первый день войны прошел в Минске спокойно. А в понедельник с раннего утра начался мощный авианалет. Немцы сбросили бомбы на железнодорожный узел и пригородный военный аэродром в Лошицах. Сразу после налета я поехал снимать летчиков. На аэродроме кипела оживленная работа: истребители возвращались из полета, заправлялись горючим и боеприпасами и тут же улетали в бой. А вот следующий налет на аэродром мне и самому пришлось пережить. Как завыло, загудело все небо – аж в глазах потемнело. Люди бросались в щели, прятались в кустах. Я прыгнул в окопчик, битком набитый испуганными механиками и летчиками, и чуть не угодил на штык чьей-то винтовки. Но увернулся! После налета взял еще горячий осколок немецкой бомбы и принес его в редакцию. Это был первый военный «трофей».

Потом из штаба округа, то есть уже фронта, сообщили, что в районе старой границы идет разгром немецкого десанта, сброшенного ночью. Однако точных сведений не было. Мы с репортером немедленно выехали на место событий. Все дороги к западу от Минска были забиты войсками и беженцами! Мама моя, родная! Творилось что-то несусветное, хаос, неразбериха. Войска двигались кто на запад, кто на восток. Никто не знал, где идут бои, где какие части, где чьи штабы. Долго мы искали следы десанта, но так и не нашли…

В полдень, подъезжая к окрестностям Минска, увидели, как на город заходят десятки немецких самолетов – волна за волной! Я такого даже на воздушных парадах не видел! Смотрим, весь Минск накрылся тучей дыма, кругом пожары, пламя… Дождались, когда бомбежка поутихла, и въехали в город. Разбитые дома, трамвайные рельсы аж в узлы завязаны, вода хлещет из разбитого водопровода. Улицы все изрыты, все в воронках – ни проехать ни пройти. Сотни трупов, раненые орут, люди мечутся – спасения ищут, а где его найдешь, когда кругом огненный ад. Бомбить перестали только, когда стемнело. Взрывы стихли, но в ушах стоял треск догоравших домов, рушились стены, но страшней всего были стоны и крики… Сколько жить буду, столько и помнить буду ту первую бомбежку…

Редакция в полном составе перешла в спецпоезд. Там в теплушках и станки печатные стояли, и ролы с бумагой – газету, что называется, с колес выпускали. Ну, а мы все по заданиям – кто куда. Меня послали в “сотку”, в сотую дивизию. А где ее найдешь? Вышли мы с Володькой Глотовым, на Московское шоссе. А оно уже все было забито вереницами жителей. Тащились, сами не зная куда, лишь бы подальше от Минска, подальше от немцев… За плечами, в руках – узлы, котомки, чемоданы… Среди них были и актеры МХАТа, приехавшие в Минск на гастроли… На каждом шагу валялась разбитая военная техника. Немецкие летчики зверствовали, как хотели. Проносились почти по головам и из пулеметов, из пулеметов – по беженцам, по старикам, по бабам, по коровам… Отлежимся в канаве и снова бредем…