Он никак не мог понять, чего же, собственно, от него добиваются, но наконец что-то сработало в его хмельном мозгу, и тогда он медленно встал, бормоча: "Оладушков, стерва, не дала, зажилила."

Проковылял к лавке под иконой, а женщина шустро проскочила вперед, уже неся охапку разного тряпья, оказавшегося и тюфяком, и одеялом, и подушкой, все это расстелила, и Михаил, кряхтя, улегся, не забыв, однако, прежде чем закрыть глаза, погрозить кулаком чадящей лампаде.

Уснул он моментально, и зычный его храп поплыл по комнате, завязая в ушах и тупо действуя на нервы.

Ненормальная чуть погодя тихонько вышла из угла, не глядя на своего мучителя, постелила себе на другой лавке и тоже легла; лежала она на спине, запрокинув руки за голову, и неподвижно смотрела в потолок, будто читала там невидимые, ей одной понятные слова.

Потом вдруг резко встала, приблизилась к иконе и, преклонив колени, долго молилась, молча крестясь и отбивая земные поклоны.

Улегшись снова, она тотчас отвернулась к стене и больше уже не шевелилась.

Ее сестра вышла в сени (я слышал, как лязгнул засов на внешней двери вот почему мы так легко проникли в дом: его не запирали, дожидаясь Михаила!), на цыпочках, неслышно ступая, вернулась в комнату, замешкалась немного у стола, затем приподняла стеклянный колпак керосиновой лампы и дунула — пламя, взметнувшись на мгновение, угасло, и все помещение, совсем уж тускло-призрачно, наполнил свет лампады перед иконой.

Хозяйка тоже помолилась, но не так долго и усердно, после чего обернулась к нам и сказала:

— Ну, сидите все? Спать надобно.

Мы подхватили рюкзаки, расположили их в изголовьях и, эдак по-барски, вытянувшись во весь рост, разлеглись на голых досках.

Поначалу было неудобно — доски словно выпирали отовсюду, однако понемногу я начал придремывать.

Но даже сквозь сомкнутые веки мне все равно чудился свет лампады, колеблющийся, возбуждающий, неверный, и все в этом свете неожиданно представилось мне зыбким и ничтожным: и то, что осталось позади, и то, что было рядом, и то, что еще будет, когда-нибудь, а может, и вовсе не ничтожное, но зыбкое все равно, зыбкое, как почва на глинистом пустыре, когда при каждом неловком шаге разъезжаются ноги, и тут меня окончательно сморил сон.

Я очнулся среди ночи. Который час, я не знал (часы умудрился обронить в лесу и так и не нашел), хотя чувствовал, что утро еще не скоро.

С минуту, вероятно, я лежал, соображая, где нахожусь и как сюда попал.

Меня удивило, что вокруг нет полного мрака, но бегут по стенам, по моему лицу неясные световые блики — это раздражало, мучило, внося сумятицу в ход мыслей, и без того разъединенных сном.

Я привстал, протирая слипшиеся глаза, и тогда увидел все: и длинную комнату с лавками вдоль стен, и стол, и печь, и икону с коптящей лампадой.

И еще я заметил такое, что не касалось меня вовсе, но отчего горло вдруг сжало спазмой и сердце зайцем запрыгало в груди.

Там, под иконой, на жесткой лавке, лежал, безмятежно похрапывая, Михаил, а перед ним, в одной ночной сорочке, прямая, отрешенная, возвышалась безумная Лизавета, и на лице ее, напоминавшем сейчас маску еще больше, чем прежде, застыла странная, диковатая улыбка, полная вместе с тем неизъяснимого блаженства и торжества, а в руках у Лизаветы был зажат топор, обыкновенный колун, и блики лампады, играя, перебегали по его лезвию.

Он стояла с топором над спящим мужем и улыбалась, и дышала ровно, успокоенно, будто нашла некий выход, избавление от всех тягот и невзгод.

Эта картина разом запечатлелась в моем мозгу, и мигом пришло понимание всего происходящего.

Я невольно зажмурился, чтобы избавиться от наваждения, потому что увиденное иначе, как наваждение, сознание не желало воспринимать, хоть подсознанье и твердило — все истина, все правда, открой глаза! — и я открыл глаза: ничто не изменилось, все осталось так, как было.

Значит, что же?

Убийство?

Или — что-то другое?

Но что?!

А эта кошмарная, почти что добрая улыбка — Господи, не видеть бы мне ее вовсе! — она парализовала волю, замыкала мысль в безумное кольцо: зачем и почему, почему и зачем?

Нет, было еще одно, подленькое, любопытное и словно бы щекочущее изнутри своей внезапной и беспрекословной сопричастностью: как скоро?

Крикнуть что-нибудь.

Она ж не знает и не замечает, что за ней следят.

Он — во власти твоей, Лизавета, но ты-то, ты — в моей ведь власти!

Я могу, я должен помешать!..

Проклятый свет!

Тусклый свет лампады, озаряющий лик Богоматери и лик той, в чьих руках топор.

И скачущие, будто бабочки, порхающие блики от лампады — всюду, проникают внутрь, до мозга, налипая на него, раздавливая мыслящую плоть.

Перед святой Богородицей, преклонив колена, ты истово молилась перед сном.

Молилась — за кого?

За что?

Или и тебя, несчастная ты Лизавета, этот несиюсторонний свет лампады вверг в безумие, окаменил твой рассудок, направил волю твою.

Господи, убийство.

На моих глазах!

Сергей, счастливый человек, ты спишь и видишь, вероятно, сны.

Я не мог ничего поделать с собой, меня бил озноб, язык прилип к гортани.

Ведь Лизавета безумна, пусть я крикну даже, вскочу сейчас — один взмах топором, что ей стоит.

Проклятый свет!

Тусклый и колеблющийся, но топор горит, словно его облили ртутью.

Я вновь отчаянно зажмурился, чтобы сбросить с себя оцепенение, застонал, закричал про себя, укоряя, взбадривая, убеждая.

Не знаю, сколько времени я так провел — может, секунду, а может, и все полчаса — не знаю.

Но когда я снова распахнул глаза и посмотрел — туда, на нее — от сердца у меня отлегло.

По-прежнему улыбаясь, бессмысленно и торжествуя, Лизавета вдруг отошла от изголовья, неслышно сунула топор под лавку и улеглась на свой тюфяк. Скамейка кисло заскрипела, но этот звук мне показался изумительным, почти что райским: я знал теперь, что это миновало, знал наверняка, и совесть моя была чиста.

Пустырь, подумал я. Ты как пустырь для меня, Лизавета: вроде бы все видно, видно издалека, но зацепиться, закрепиться взгляду не за что, все, в сущности, едино, куда ни посмотри, и все-все непонятно, потому что доискаться основ пустыря — значит перекопать его нацело, ведь то, что сверху — фикция, обман, пусть и непреднамеренный, и вот я увидел тебя, Лизавета, в первый раз и увидал сейчас, но ничегошеньки не понял, как и не понял дома, окружения твоего, ничего не постиг, на поверхности осталось все. Пустырь. Лизавета. дом. и я, студент из столицы — смешно! Или грустно? Себя-то хоть понял? Чего же тогда хотеть от других?!

Я с час еще, наверное, проворочался на узкой жесткой лавке, прежде чем опять забыться сном, с видениями или нет — теперь уже не помню.

Меня разбудил Сергей.

Занавеска на окне была отдернута, и сквозь покрытое толстым слоем пыли стекло лениво цедился синеватый свет пасмурного утра.

Я встал и потянулся.

Бока слегка ныли с непривычки, зато голова была свежей — выспался я преотлично.

Преотлично?

И тогда ночная сцена встала вновь перед глазами — пугающе отчетливо, до мельчайших подробностей: опять я увидел безумную застывшую улыбку и топор, и почти физически ощутил, как по телу пробегают блики от коптящей лампады — неужели все приснилось?!

Нет-нет, такое присниться никак не могло — такое надо ВИДЕТЬ!..

— Что, старик, неужто голова болит? С чего бы? — насмешливо спросил Сергей.

Рассказать ему? Прямо сейчас?

Или, может, все-таки не стоит?

Он же спал до утра, как сурок, и ровным счетом ничего не знает.

Ладно. Такое незнание в принципе не избавляет от необходимости быть в курсе дела.

Груз, давивший на меня с самого начала, казался непомерным.

Я еще секунду или две колебался, а потом выложил все начистоту.

Сергей слушал внимательно, внешне оставаясь совершенно спокойным.