— Давайте дадим имя нашему судну. Я предлагаю — Небесная Сфера.

— Да будет так! — согласился изобретатель и зааплодировал самому себе.

Ветер больше не ощущался, поскольку шар летел ровно с его скоростью, но как же быстро проносилось все внизу! Хармон поймал глазами ниточку дороги и стал следить за нею. Нить вилась между скал, делая десятки изгибов, пропадая из виду и вновь появляясь. Телеги двигались по ней так медленно, что казались приклеенными. А Небесная Сфера летела стрелою по идеальной прямой над горами и ущельями, не зная преград. За час она делала столько миль, сколько телега — за целый день.

— Ты была права: это прекрасно! — шепнул Хармон Низе.

Ее глаза блестели от восторга.

— Смотри, славный!

Хармон увидел: клин журавлей делил с ними путь, направляясь на север. Птицы обгоняли Небесную Сферу, но очень медленно, почти без превосходства. Целую минуту клин шел вровень с Хармоном, и торговцу вспомнилось: «Привезите птицу с южной душою». Он рассмеялся.

Впрочем, недостатки воздушного путешествия тоже скоро стали заметны. Для начала путники продрогли. Это не составило беды, ведь они предусмотрительно запаслись теплой одеждой. Затем воздух в нижнем шаре стал быстро остывать, и тепла от масляной горелки не хватало, чтобы удержать высоту. Корабль потерял сотню ярдов высоты и пошел в опасной близости от верхушек гор. К счастью, скоро под ним развернулась длинная долина, протяженная с юга на север — в нужную сторону.

А затем сменился ветер. От этой напасти средства не было — пришлось спуститься на землю и ждать. Попутный ветер подул вновь только через день. Цельные сутки путешественники просидели в долине, тревожно следя за верхним — водородным — шаром. Горячий воздух из нижнего шара стравили, а вот водород представлял большую ценность, его нельзя было выпустить. Привязанный к деревцам шар болтался на ветру, как заякоренная шхуна на сильной волне. Стоило ему оторваться — и путешествию конец. Но веревки были прочны, ни одна не порвалась.

Еще одной бедою оказался голод. Казалось бы, небесных путешественников не может терзать столь приземленная напасть, однако же. Пищи в дорогу почти не брали, чтобы не перегружать шар, и за сутки сидения в долине все изрядно проголодались. Тут впервые пригодился Бут. Он взял с собой Гортензия (видимо, чтобы без него не улетели) и сходил за три мили в ближайшую деревню, а вернулся с провиантом, вином и горючим маслом.

Вот подул долгожданный южный ветер, и путники спешно стартовали. Но спустя два часа ветер усилился до штормового и ударила гроза. Пришлось срочно приземлиться и переждать непогоду. Когда из-за туч вышло солнце, взлетать было нельзя: оба шара отяжелели от влаги, а рядом находилась опасно высокая и крутая скала. Дождались, пока Небесная Сфера высохнет, а затем полмили вели ее за веревки в безопасное место взлета. Тут снова пригодился Бут: намотав веревку на плечо, он спокойно тащил корабль, парящий в ярде над землей, и ни на что не жаловался. Лишь при порывах ветра остальным путникам приходилось помогать ему. На новом же месте стали рубить деревца: жгли масло только в полете, а на земле разводили обычный костер. И вновь бутова сила и сноровка пришлась кстати.

Вообще, непростой парень был этот Бут. Хармон внимательно присмотрелся к нему и, надо сказать, не ощутил доверия. Имя странное — не человеческое, а лошадиное какое-то. И внешность странная: вроде, северянин, но может и нет. Была в нем и некая сила, по-степному диковатая, и некая скрытность, какую встретишь в болотниках. Хармон стал выспрашивать и узнал одно: Бут родился в Закатном Берегу. Хармон мысленно хмыкнул: вот уж кого он не любил, так это парней из Закатного Берега. Да и кто их любит? Закатники — потомки беглых рабов, смешавшихся кровью с шаванами и нортвудскими пиратами. Потому они — как коты: никогда не знаешь, чего от них ждать. Тут улыбается — а внутри кипит от злости, тут хмурится от горя — а на самом деле, замышляет хитрость.

У Бута, к тому же, была еще одна дурная привычка: крутить монетку между пальцев. Когда скучали, пережидая непогоду, Хармон беседовал с Низой и Гортензием, каждый что-то рассказывал о своей земле, о других спрашивал. А Бут доставал из кармана агатку и начинал ее вертеть, так что она скользила с пальца на палец, как жучок. Агатка была не простая, а несуразно большая — будто расплющенная молотом. Натертая до блеска постоянным касанием, она метала во все стороны солнечные зайчики — так и била по глазам.

— Что за странная монета? — спросил Хармон.

— Моя особая, — сказал Бут. — Когда я впервые.

Еще такое за ним водилось: брал и не оканчивал фразу. Очень это злило всех.

— Ты мысль свою закончи.

— Закончу, — сказал Бут и умолк.

— А можешь монетой не крутить? — раздраженно спросил Хармон.

— Могу.

Бут спрятал агатку, вынул кинжал и стал править на ремне: вжик-вжик. Так себе попутчик. Хармон лучших знавал.

А вот Низа беспрестанно радовала торговца. Она сияла светом тихого счастья, такого искреннего, что один взгляд на нее дарил радость. Так, нельзя не улыбнуться, услышав чистый детский смех. Низу не огорчали никакие невзгоды, она трудилась наравне с мужчинами (даже опережая некоторых пузатых мужчин). В ней чувствовалось стремление к очень желанной цели — будто главная мечта Низы если еще не воплотилась, то воплотится вот-вот.

Когда она говорила с Хармоном, в словах звучало тепло. Давеча Низа злилась, что Хармон «продался» Второму из Пяти, но того гнева уже и след простыл. Видимо, она догадалась про задумку торговца обмануть Второго, и всей душою ее поддержала.

Столько света и счастья шло от Низы, что Хармону хотелось никогда не отпускать ее. Пусть будет мне дочерью, — подумал он, и аж потеплело на душе от этой мысли. «Почему не попытался взять меня?» — когда-то спросила Низа. Теперь он знал ответ: не похоть была ему нужна, а нечто другое — чистое и светлое, чего так недоставало в торгашеской жизни. Низа — живой символ правильного пути, на который встал Хармон. Низа — улыбка доброго бога.

Он сказал ей:

— Когда закончим дела со Вторым, то полетим в Излучину и отдадим Предмет отцу Давиду. Он — лучший из людей, кого я знаю. Он точно найдет ей правильное место. А мы продадим корабль и потратим деньги только на хорошие дела. Я хочу сказать… ты делаешь меня лучше, вот что. Рядом с тобой мне хочется жить правильно.

— У тебя доброе сердце, я всегда говорила. Но раньше не знала, что ты еще и смельчак.

О чем это она? — удивился Хармон, но уточнять не стал. Какими бы ни были причины, все равно приятно.

* * *

Зрители завопили, когда клетка распахнулась и барс выбежал на арену. Он припал на задние лапы, холодно разглядывая толпу двуногих. Каждый был крупнее его, еще и увешан железом, но барс без труда разделался бы с любым. Один прыжок, один удар когтями по глазам, один укус в дрожащую жилку на шее. Барс не ел уже две ночи, он был голоден ровно настолько, чтобы чувствовать ярость, но не слабость. Беда в том, что двуногие слишком высоко. Арена — дно каменной ямы, стены — полтора прыжка в высоту. Он расшибется о камень, если прыгнет. Зверь повел головой, ища трещин в стене, за которые можно было зацепиться, — и вдруг увидел добычу.

Оглушенный воплями двуногих, он не заметил ее сразу, а теперь, увидев, не мог поверить глазам. Птица! Большая сытная птица на длинных ногах с мелкой дурной головкой на тонкой шее. Не убегает — да и некуда ей бежать. Стоит у стены, смотрит. Готовится сдохнуть. Играя мышцами, на ходу рассчитывая смертоносный прыжок, барс двинулся к добыче.

— Хорош твой зверюга, — сказал капитан Уфретин и бросил в рот щепотку табака.

— Парни изловили на перевале, — ответил Беллис. — Сегодня мы увидим кишки твоего Фури.

— Хех, — осклабился Уфретин.

Когда барса отделял от добычи десяток футов, он замер на миг. Он знал: в этот миг промедления добыча решит, будто имеет шанс спастись, и кинется в сторону. Увидев ее рывок, он изменит расчет, прыгнет так, чтобы сбить птицу на ходу. Вцепится в спину, опрокинет в пыль и перекусит змеиную шею.