— Стало быть, вы ходатайствуете за нее?

Мира хотела ответить, но осеклась. Вспомнила, что и сама находится под обвинением. Какое право она имеет просить о чем-либо?..

— Ваше величество, — сказала Мира, — вы говорили со мною слишком милостиво и приязненно, и я, по легкомыслию своему, забылась. Но мое положение перед законом, очевидно, мало отличается от положения леди Ионы. Потому не могу не спросить, ваше величество: зачем вы вызвали меня? Объявить ли приговор, выслушать ли мои оправдания?..

Адриан позволил искоркам теплоты вспыхнуть в уголках темных глаз.

— Вы мне симпатичны, миледи, потому и позвал. Вы смеетесь тогда же, когда и я. Вам легче даются беседы о стратегии, чем о чувствах. Вы тщеславны и скромны в одночасье: знаете, что достойны очень многого, но из скромности берете очень мало. И вы из тех существ, над коими боги, создавая мир, трудились с особенной любовью: вы — умная женщина, миледи.

Последовала пауза.

— А что до оправданий… Вы же знаете аргументы, доказывающие вашу невиновность?

— Двенадцать, ваше величество.

— Забудьте их. Не унижайте себя произнесением вслух. Просто знайте, что я вам верю.

Что сказать после такого? Что?.. Все окажется ничтожным, мизерным. Все прочее неважно, ведь сказанных слов уже хватает с лихвой для счастья!

— Хотите спросить о чем-нибудь, миледи?

Ни малейшего желания. Было так светло, что хотелось просто молча дышать этим светом.

— Ни о чем?.. — удивился Адриан.

— Что мне сделать для вас?

— Я надеялся, вы отправитесь со мною в столицу. Не первым поездом, конечно, а в безопасности, вместе с основными войсками.

— Почту за счастье, ваше величество.

Кем я буду при дворе?.. Этот вопрос возник на языке и тут же улетел прочь. Неважно, кем. Нагло и дерзко — мечтать о короне… Да и зачем она? Счастье — просто быть во дворце, возле Адриана. В любой роли.

Но внезапно на ум пришло другое — единственное, что показалось важным. Хотелось знать, что Адриан — лучший человек на свете, без единого пятнышка на совести. Мира и так в это верила, но слишком большой хор голосов обвинял его, а он и не думал оправдываться. Она знала, почему. Она и сама бы не оправдывалась… Но все же, хоть слово в защиту «тирана и деспота». Хоть одно слово из его уст, что перевесит все громкие речи северян!

— Ваше величество, позвольте мне очень дерзкий вопрос…

— Какой угодно, миледи.

— Вы же ничем не навредили Дому Ориджин?

Он усмехнулся:

— Ничем, миледи. Россказни Эрвина о Запределье — простая клевета.

— Благодарю, ваше величество. Мне очень нужно было это услышать. А Эвергард? Ведь у вас были веские причины так поступить?

— Конечно, миледи.

— Задавить в зародыше бунт Айдена Альмера? Не дать ему соединиться с Ориджином?

— Да, миледи.

— Вы остановили войну в Альмере малой кровью? Персты Вильгельма — меньшее из зол?

— Как видите, вы сами все понимаете.

Но вдруг…

Она услышала в его голосе нечто такое… дворцовое. Малая нотка фальши, почти незаметная. Но в нынешнем царстве искренности она была единственной, и потому резанула слух.

— Простите, ваше величество.

— За что? — удивился Адриан. — Я же позволил задавать любые вопросы.

— Я глупа и самонадеянна, что рассчитываю на полное доверие. Это дерзко, нагло с моей стороны. Кто я, чтобы вы полностью мне верили? Простите меня, ваше величество.

Владыка свел брови.

— Вы считаете, я солгал вам? Об Эвергарде?..

Она не считала, и не думала, и не полагала — ни один из этих глаголов-полумер. Она точно знала, что Адриан солгал об Эвергарде.

— Нет, ваше величество. Я верю каждому вашему слову.

— Вы сомневаетесь.

— Но я избавлюсь от сомнений, клянусь. Раз вы сказали — значит, это истина для меня, и иной быть не может. Мой долг — верить, ваше величество!

Он смерил ее тяжелым взглядом. Не злость, не раздражение, не презрение в зрачках… Боль — вот что. Боль и досада.

— Простите, умоляю вас! — вскричала девушка. — Я так глупа, что усомнилась! Но это была лишь секунда, одна крохотная секундочка! Я бы все отдала, чтобы вернуть ее назад!..

— Вы не глупы… — с досадою процедил Адриан.

Если бы что-нибудь прервало этот ужасный момент! Рухнул потолок, вспыхнул пожар, вода залила город и хлынула бы в окна… Да что угодно!

И в дверь постучали. Удача весь день улыбалась Минерве Джемме Алессандре — словно то был ее личный праздник.

— Ваше величество, позвольте доложить.

— Войдите, капитан.

Грейс отчеканил, войдя в комнату:

— Состав готов, ваше величество. Прикажете начать погрузку?

— Да, капитан.

— Желаете лично командовать?

— Конечно. Уже иду, капитан.

Он поднялся и кивнул Минерве:

— До встречи в столице, миледи. Надеюсь, ваша дорога будет легкой.

Она выдавила что-то в ответ. Адриан пошел к выходу, и ей казалось, что с каждым его шагом растет пропасть.

15 — 21 декабря 1774г. от Сошествия

Фаунтерра

Усталость похожа на долгую, долгую бессонницу.

Голова наполнена вязкой тяжестью, думать — все равно, что ворочать мешки с песком.

Стоять не можешь. Сидеть — да, ходить — да, стоять на месте — нет. Остановишься — веки слипаются, а ноги подкашиваются. Все время хочешь опереться на что-нибудь: стол, зубец стены, чье-то плечо, собственный меч… Хотя бы скрестить руки на груди — от этого, как будто, легче.

А чувства меркнут, покрываются туманом. Все, что происходит, — как будто не с тобою, вдали. Не живешь, а смотришь сны, к которым почти равнодушен. Лишь редкие сцены прорывают пелену, и вот они-то чувствуются особенно остро, как ножом по нервам…

Эрвин рыдал над трупом собаки. Счастье, что никто не видел этого. Какой бред! Каждый день умирают люди, а тут — собака…

Она шлепнулась с неба, брошенная камнеметом. Уже несколько дней Красный Серп слал осажденным северянам подарки из гниющего мяса. Чаще были трупы людей, реже — животных. Он рассчитывал вызвать хворь, а также деморализовать гарнизон. Одно дело, когда с неба падают камни, другое — куски мертвецов. Эрвина вот проняла собака. Мохнатая рыжая дворняга, попорченная крысами. От жалости душа выворачивалась наизнанку…

А гибель кайра Хэммонда Эрвин почему-то принял спокойно. Прямое попадание из катапульты снесло зубец стены, за которым стоял кайр. Его швырнуло на землю и расплющило камнями. Когда Эрвин подошел, Хэммонд был без сознания, но еще дышал. Кто-то сказал об ударе милосердия. Эрвин обнажил клинок и вогнал в сердце воина. Тот перестал дышать. Вот и все. Туман бесчувствия, взгляд со стороны. Это — не со мною происходит. Собака — реальность, да. А это — сон…

Усталость творит странные вещи.

От усталости Эрвин начал совершать ошибки. Первою были дворцовые слуги: не стоило отпускать их. После пожара в лазарете им нельзя было доверять, а держать взаперти стало слишком накладно: кто-то должен стеречь их, кто-то еще — носить воду и пищу. Нельзя тратить воинов на эту чушь. Эрвин приказал казнить десятерых слуг, которых считал виновниками пожара, а остальных распустил по домам. Позже подумал: стоило перебить всех. Выйдя в город, слуги, конечно, рассказали врагу и о милосердии Ориджина, и о том, как утомлены его солдаты. Ни того, ни другого врагу слышать не следовало.

Другой раз Эрвин ошибся, когда Ханай замерз. Свежий лед выглядел хрупким, и Эрвин исключал возможность наступления по реке. Однако Бэкфилд нашел пятерых смельчаков с искровым оружием, которые проползли по льду под мостом, забрались в надвратную башню и, убив часовых, попытались опустить мост. К счастью, искровая сила была отключена, и механизмы моста не сработали. Другие часовые заметили возню в башне и разобрались с лазутчиками. Но ошибка стоила Эрвину четверых воинов.