– Клянусь.

Воин повернулся к долине:

– Как раз есть наготове одна правда. В замке что-то неладно, милорд.

– С чего вы решили?

– Искровые фонари. Их зажгли, хотя еще не стемнело.

– Вы кто такие? Зачем явились?

Эрвин и Джемис – оба опешили. Где это видано, чтобы простой городской стражник задавал вопросы кайру?! А о герцогском сыне и говорить нечего!

– Отпирай, дубина, – рыкнул на него Джемис. – У тебя глаза гноем заплыли? Не видишь, что ли, кто перед тобой?

– Вижу, что воины, – сказал охранник сквозь зарешеченную форточку. – Но как же я впущу? Ворота-то заперты.

– Да ты наблюдателен, как Праматерь Елена! – оскалился Эрвин. – В том и дело, друг мой философ, что ворота заперты! Сквозь запертые войти сложно. Отопри их живо и не заставляй просить дважды!

– Не велено отпирать, сударь, в особенности тем, кто при оружии.

– А с какой тьмы вы их заперли? – возмутился Джемис. – Город закрывается после вечерней песни, а она еще звучит.

– Так, как вы говорите, было раньше. Но вот уж полмесяца, как запираемся при начале песни. Герцог повелел, ничего не могу сделать.

Джемис нахмурился:

– А командует охранением кайр или такой же баран, как ты?

– Кайр Гленн командует.

– Так зови его живо! Пускай он мне сам скажет, что не впустит в город братьев по оружию!

Стражник нехотя ушел. Эрвин шепнул Джемису:

– Если кайр Гленн меня в лицо не узнает, то и не говорите ему, кто я.

– Почему, милорд?

– Так будет лучше. Странное что-то здесь творится… хочу сперва понять.

Командир привратной стражи, действительно, не признал Эрвина. Но Джемис был ему знаком.

– Лиллидей?.. Стоило бы вам пораньше успеть.

Он поколебался и все же отдал приказ открыть калитку. Но встал в проходе, загораживая путь.

– А что за молодчик с вами, кайр Джемис?

– Отвечу сразу, кайр Гленн, как только пойму, какое вам до этого дело.

– Странно вы двое смотритесь. Парень тощий, а конь под ним хороший, не хуже вашего. Парень при мече, а вы, кайр, – нет. Если б я вас не знал, то решил бы, что вы – его пленный.

– Он мой оруженосец, – бросил Джемис. – Из дворян, потому конь. И это мой меч, не его. Клянусь, парню хватит секунды, чтобы подать оружие, а мне – чтобы кое-кому укоротить нос.

Кайр Гленн взвесил, ответить ли на подначку, но решил не связываться. Это тоже было странно.

– Проезжайте, – сказал Гленн и добавил: – Только хотя бы в замок сегодня не суйтесь. Заночуйте в городе.

– Почему вдруг?

– Там не рады гостям, особенно – после заката.

– С каких пор?

– Недели две. С тех пор, как Принцесса с мужем прибыла.

Собор Светлой Агаты по-прежнему стоял в лесах. Соборная площадь – одна из самых людных в Первой Зиме – изобиловала постоялыми дворами и трактирами. Джемис предложил:

– Не лучше ли, вправду, остаться на ночь в городе? В замок пойдем утром, милорд. Все больно нервные, могут и угостить болтом.

– Не думаю, что дотерплю до утра. Меня очень волнует поведение стражи. Город словно готовится к осаде. По-вашему, кайр, в чем причина?

Джемис пожал плечами:

– Надо быть чокнутым самоубийцей, чтобы осадить Первую Зиму, когда герцог в городе. А он здесь – флаг над замком.

– Тогда в чем дело?

– Гленн сказал: Принцесса приехала вместе с мужем. Думаю, этому горе-лорду Шейланду западники снова прижали хвост, и он прибежал сюда – прятаться.

– Но зачем усиленная боеготовность? Кто-то решил, что варвары сунутся в Ориджин? Абсурд!

– В знак уважения к графу… а скорее, к вашей сестре, милорд. Кастелян выслуживается.

– Хм… – Эрвин покачал головой. – Мне все-таки тревожно. Пойдем в замок сегодня.

– Не поесть ли перед этим? Вдруг что не так – силы пригодятся, милорд. И Стрелец, бедняга, истекает слюной.

– Не возражаю, поешьте и накормите пса. Но я вам компанию не составлю. Хочу кое-кого повидать, – Эрвин повернулся к храму. – После ужина ищите меня там.

Храм Светлой Агаты – многовековое детище Ориджинов – казался Эрвину почти столь же близким, как родной дом. В детстве он бывал здесь каждую неделю, если не чаще. Любой из сотни служителей собора – от младших служек до самого епископа – знал Эрвина в лицо. Сын герцога не ведал отказа ни в чем, по первой просьбе его впускали в любые уголки и закутки собора, отвечали на любые вопросы.

Маленького Эрвина приводило в восторг возвышенное, утонченное величие собора. Замок Первой Зимы был куда массивнее храма, но, сложенный из угловатых темных глыб, он выглядел угрюмым и вдавленным в землю. Собор Агаты, напротив, уносился ввысь. Стремились к небу колонны, причудливая форма и нежно-дымчатый цвет придавали им эфирной легкости. Тянулись вверх стрельчатые мозаичные окна, винтовые лестницы, ведущие в башни. Опорные арки выгибались к облакам, выбрасывая крышу на сумасшедшую высоту, и там, на птичьем полете, скрещивались меж собою. В потолке имелись многочисленные окна, они насыщали светом своды, и вершина собора сияла днем, маня к себе взгляды.

Эрвин знал здесь каждый закуток. Больше того, каждый угол хранил отзвук его воспоминаний. Вон там, в центре мозаичной спирали на полу, лицом к алтарю стояли они в детстве по церковным праздникам. Впереди Эрвин с сестрой, взявшись за руки, за их спинами – отец и мать, и Рихард подле отца. Рихард был наследником и почитался важной персоной, а Эрвину с Ионой отводилось место детей. Им было мучительно скучно во время богослужений, и они играли: выбирали кусочки из бесконечных проповедей епископа и склеивали в послания друг для друга. Когда Эрвин слышал подходящее слово, он сжимал ладонь сестрички. Слово за словом складывал фразу: «Пусть – вечер – будет – гроза», а она сигналила в ответ: «С – тобой – не – боюсь – гром и молния».

В южном нефе, в капелле Нисхождения, есть огромное и великолепное полотно, изображающее спуск Прародителей в Подземное Царство, а справа от иконы – малоприметная серебряная дверца. Она ведет в усыпальницу Ориджинов. Впервые Эрвину показал ее отец. Герцог вел десятилетнего сына вдоль череды склепов и скульптур, останавливаясь, чтобы сказать несколько слов о каждом знаменательном предке. Больше всего тогда Эрвину запомнились истории смертей. Ни один из тех, кого отец удостоил упоминания, не умер в своей постели. Кто погибал на поле боя, кто – в поединке, кого убивала лихорадка и гниющие раны, кто кончал жизнь во вражеских подземельях или на пыточных столах. Ни один не дрогнул до самого последнего вдоха, не взмолился о пощаде, не показал, что боится смерти. Вместе с Эрвином был Рихард, он насмешливо спрашивал брата:

– А ты бы выдержал, а?

Эрвин дрожал от ужаса. Не столько от кровавых описаний, сколько от самого места: он был уверен, что духи предков живут здесь, в этих склепах, в мраморных скульптурах… даже в сыром, прохладном, землистом воздухе! Он старался задерживать дыхание, чтобы не дать призракам заползти в легкие и поселиться в его теле. Каково это, когда в твоих внутренностях обитает призрак человека, погибшего страшной смертью?..

Но когда отец и Рихард двинулись обратно, вверх по ступеням, Эрвин задержался в подземелье и низко поклонился предкам. Наверное, так будет вежливо, решил он. Страх ушел в ту же секунду и больше не возвращался. Усыпальница полна мертвецов… но это – наши мертвецы. Дышать стало легче, при каждом вдохе тело наполнялось силами, а душа – покоем. С того дня он полюбил подземелья.

В башню с певчими трубами Эрвин поднимался помечтать. Нередко один, а как-то раз – вместе с дочкой Флемингов. Ее семья гостила в Первой Зиме. Девушка понравилась Эрвину: у нее были большие глаза и пухлые губки, и красивые ладони, и еще она знала слово «перспектива». С того этажа, где бронзовые трубы расходятся веером и смотрят жерлами прямо в небо, открывалась великолепная перспектива: можно было сосчитать овец в самой дальней отаре, на краю долины! Солнце заходило, и трубы наливались красным золотом, ветер вспушивал волосы леди Флеминг… Эрвин понял, что если бывает удачный миг для поцелуя, то он – сейчас. Но едва он взял девушку за плечи, как этажом ниже послышались шаги дьякона. Священник клацнул рычагами, открылись клапана, освобождая доступ ветру, и трубы взвыли оглушительным ревом, который накрыл собою весь город, оповещая о вечерней молитве. Леди Флеминг и лорд Ориджин опрометью бросились наутек, то визжа, то смеясь. Им, кажется, было лет по тринадцать…