Она швырнула букет на груду костей.

– Где же ваш пыл, лошадники? Отчего застыли?!

Пауза длилась очень долго. Огонь, бурливший в душе вождя, отражался гримасами на лице.

Он сказал:

– Литленды заплатят золотом.

– Нет. Вы взяли достаточно. Теперь вы вернетесь в Степь. Или – не вернетесь никогда.

– Пастушьи Луга – наши.

– Общие, согласно Юлианину закону. Но Литленды больше не попытаются присвоить их. Слово императрицы.

Он помедлил еще.

– Я хочу девушку. Ребекку Литленд.

– А вы думаете, она – моя собственность?

– Люблю ее, – сказал Моран.

– Ребекке решать. Сделайте предложение. Если она согласится, я благословлю ваш брак.

Он снова задумался.

– Вождь, мы же не… – начал левый спутник, и Моран ударил его по лицу древком копья. Шаван выплюнул кровь с обломком зуба.

– Я решил, – сказал вождь. – Будет мир.

– Литленд? – спросила Минерва.

– Ползуны свое получили. Мы пощадим их.

– Пленные?

– Пусть убираются на все стороны.

Мира кивнула.

– Корону это устраивает. Дайте букет.

Вождь не понял ее. Она пояснила:

– Вы не знаете вассальной присяги. Ее заменит букет – и два слова. Поднимите цветы, дайте мне и скажите то, что нужно.

Синеглазый смотрел ей в лицо. С полной ясностью Мира понимала его мысли. Заманчиво, Дух Степи, как же заманчиво: дать волю гневу, выхватить меч и зарубить девчонку на месте. А там – будь что будет! Будь на кону его голова, он бы рубанул не задумываясь. Будь ставкою головы всех его спутников – поколебался, может быть, лишнюю секунду. Но Степь… Великая Степь – под сапоги северян!..

Моран сделал три тяжелых шага, неловко нагнулся, опершись на копье, и поднял букет. Подал Минерве.

Она ждала клятвы, держа пальцы на рукояти Вечного Эфеса.

– Ваше величество, – произнес Моран.

* * *

Едва трое послов Короны зашагали к поезду, на плечи Миры навалилась безумная усталость. Все тело налилось свинцом, ноги едва не подгибались.

– Прошу, помогите мне.

Капитан и кайр одновременно подали руки. Мира оперлась на локоть Шаттэрхенда. Джемис взял у капитана неудобную клетку с голубями.

– Отправить птицу Ориджину… Герцог же понятия не имел, что должен выступить на Запад?

– Я не стала тревожить его пустяками.

– И никакого полка у Крутого Порога?

– Моран мог проверить эту часть истории: послать птицу своим людям на Пороге. Так что полк есть – стоит у Юлианина Моста, готов к маршу.

Джемис уважительно кивнул:

– Красиво сыграно.

Мира хотела пошутить о девичьей власти и силе цветочков… Но слишком устала для болтовни. Выдавить лтшнюю фразу было бы подвигом.

– Я составил мнение, – сказал кайр Джемис. – У вашего величества есть нечто общее с милордом.

И добавил после некоторого колебания:

– Сейчас не лучшее время, но я считаю, вы должны знать. Крестьянский бунт из Южного Пути перекинулся в Земли Короны. Бунтари приближаются к столице.

Декабрь 1774Г. ОТ СОШЕСТВИЯ

Дорога из Флисса в Алеридан (герцогство Альмера)

Старик имел роскошные усы: залихватски подкрученные кверху, осеребренные проседью. Возможно, как раз благодаря усам он и занял самое видное место в фургоне: впереди, на высокой лавке, спиной к козлам. Когда было ему скучно – отодвигал холщовую завесу, глядел на дорогу, поучал возницу. Когда начинал замерзать – задергивал полотно, разворачивался лицом внутрь фургона и принимался чесать языком. Что-что, а поговорить он любил и умел.

– Самое обидное: пострадал-то я зазря! Пал жертвою самой мерзкой и несправедливой напраслины. Десять лет я прослужил часовщиком у одного лорда – имени называть не стану, лорды того не любят. Служил верой и правдой, честь по чести – не так, как молодежь всякая. Любые задания исполнял: и сложные, и муторные, и сумасбродные. Велел его милость починить прабабкин «Коллет» – беру и чиню, не ропщу. Даром, что часики тридцать лет в комоде пролежали без завода, все шестерни потемнели, все щели пылью забились. Неделю только чистил, вторую чинил, на третью – пошли, родимые! Приказал брат его милости смастерить часы для собаки – и это сделал. На кой, спросите, терьеру часы? Брат его милости – знатный охотник, огромную свору держал, а одна сука была в особом почете. Он ее таскал повсюду, прямо не расставался. Пристроил на ошейник часы, научил собаку по команде «Время!» подбегать и подставлять холку так, что циферблат виден. Он ей тогда чесал шейку… А однажды встали башенные часы на шпиле дворца – в сотне футов над землей! Так и тут я выручил его милость: три часа провисел на веревках, что циркач какой-то, – но исправил.

До того старик увлекался воспоминаниями, что забывал с чего начал. Но фургон полз медленно – по зимнему-то снегу, – делать так и так было нечего, потому все слушали. Одна Анна Грета прерывала его недовольным, скрипучим окликом:

– Сколько можно лить из пустого в порожнее? Не мужик, а малая девка!

Ничуть не смущаясь, старик осаживал ее:

– Ты, голуба, хоть и пожила на свете, но ума не набралась. Нельзя перебивать мужчину. Мужчина не затем говорит, чтобы его перебивали, а затем, чтобы слушали и получали опыт. Была у меня давеча воспитанница – вполовину тебя моложе, но эту истину крепко знала. Уж на что умела слушать – я диву давался. Каждое мое слово впитывала, сама лишнего звука не роняла без нужды. А если говорила что-нибудь, то непременно со смыслом. Знала цену слову! Но с нее-то, воспитанницы, моя беда и началась…

Поглаживая себя по животу, в напряженные моменты теребя усы, старик излагал свою историю. Лорд с женою захватили благородную девицу – заложницу. Приставили к ней пару солдат охраны, да еще его, часовщика. Для душевности: чтобы развлекал барышню беседами, присматривал по-отечески. Очень ею дорожили лорд и леди. Потом лорд уехал куда-то, а его брат – у которого собака с часами, – решил взять пленную девицу на охоту. Узнав об этом, часовщик предупредил подопечную: «Не соглашайся. Не охотиться тебя зовут». Но брат лорда увез девицу силой, а леди узнала об этом и напустилась – на кого бы вы думали?.. На старого часовщика! Нашла крайнего! «Ты, старик, не берег девушку, а помог развратнику с похищением!» И поди ей докажи, что ошиблась. Она же дворянка! Если что втемяшила в голову – не выбьешь. Вот и пришлось бедняге-часовщику бежать со двора, иначе светили ему полста плетей, или еще похуже. Несправедливо!..

Вряд ли он мог удивить кого-нибудь своим рассказом. Каждый в фургоне хлебнул несправедливости полной ложкой. Взять Мэтта и Рину – молодоженов из деревеньки на Мудрой Реке. В октябре они отыграли свадьбу, а неделей позже налетели воины барона, пожгли все амбары и угнали всю скотину – чтобы северянам не досталось. Ничего на зиму не оставили – такой вот подарочек ко свадьбе. Мэтт и Рина бросили родной дом и пошли на юг, надеясь наняться на работу где-то, куда не добралась война. Под Лабелином перехватил их конный разъезд герцога:

– Как звать, здоровяк?

– Мэттом.

– Оружие держать умеешь?

– Я крестьянин…

– Значит, дадим вилы, с ними управишься. Мобилизуем тебя в пехоту!

Мэтт не понял, что значит «мобилизуем». Смекнул одно: велят сражаться за лордов – тех самых, что бросили их с Риной голодать. При первом случае удрал он из армии герцога – и сделался преступником, дезертиром. Теперь влюбленные бежали за тридевять земель без гроша в кармане, не надеясь когда-нибудь вернуться на родину.

Или вот Анна Грета со своим мужем-подкаблучником и приемной дочуркой Джи. Эти были процентщиками в городе Дойле, имели большой дом, хороший доход. Когда северяне ворвались в город, все трое попали в плен. Вместе с тысячей других бедолаг ждали смерти на площади. Мятежники хотели порешить всех без разбору, но потом передумали, отпустили. Анна Грета с мужем и Джи пришли домой – а дома-то нет, одно пепелище! И не северяне сожгли, а свои же соседи – должники. Выпустили злость, утолили зависть…