– Дед?.. – удивился Парочка.

– Дед-судья? – переспросила девчушка.

– Я знавал на своем веку четырех судий, – ответил ей усач. – Справедливым среди них был только один: тот, что перед нами. Жаль, что он ушел в отставку, очень жаль.

– Он судил тебя?

– Да, Крошка.

– За то, что ты пират?

– Вроде того.

– И меня будут судить, когда стану пираткой?

– Только если попадешься, милая. Но ты старайся не попадаться.

Марк не прерывал их болтовню – надеялся что-нибудь почерпнуть. И кое-что таки уловил. Сказал Парочке:

– Крошка очень доверяет тебе. Прямо как родному отцу, или, по меньшей мере, как приемному. Полагаю, на то есть причина…

– Отчего бы не доверять честному часовщику? – ухмыльнулся усач.

– Ты спас ее от смерти, не так ли? В «Джеке Баклере» должны были погибнуть все, но выжил ты – и она.

Марк увидел то, что ожидал: тень испуга на обоих лицах. Крошка прижалась к Парочке, ухватив ручонками за локоть. Усач заговорил:

– Вы, законники, наверное, сами никогда не варились в своем котле. Не пробовали на собственных шкурах, что оно такое: следствие, суд, каторга. Коль желаете знать, я вам скажу: самое паскудное дело – следствие. Казалось бы: пока ты под следствием, вина твоя не доказана, а значит, отношение должно быть как к доброму и честному парню. Ан нет. Именно при следствии тебя пинают хуже всего. Все жилы вымотают, все кости переломают – лишь бы признался. На каторге у тебя есть свое место: ты – каторжник. Место незавидное, но понятное и законное, тебя с него никто уже не сгонит. Так же и на суде: там ты – обвиняемый, и владеешь всеми правами, какие обвиняемому полагаются. Но при следствии для всяких сыщиков и дознавателей ты – никто. Эти псы так измываются, что словами не опишешь.

– Весьма больно слышать о несправедливости, – покачал головой Дед. – Но есть ли причина, по которой ты сейчас заговорил об этом?

– Я вел к тому, что, вырвавшись из городской темницы, сильно воспрял духом. В рудник меня везут аль на галеру – было все едино: и там, и там жить можно. Потом меня свели в одной карете с Крошкой Джи, и я обрадовался еще больше. Приятно было увидеть невинное дитя живым-здоровым, парой слов перемолвиться. А потом привели нас в роскошную гостиницу, завели в покои и поставили перед тобой, судья. Тут-то я и вовсе возликовал: уж всяко ты справедливей приговор вынесешь, чем злые альмерские собаки. Но вот теперь…

Усач перевел холодный, опасный взгляд на Марка.

– Теперь ты помянул «Джека Баклера», и я подумал: не рано ли обрадовался? Не готовите ли вы нам с Крошкой яму глубже, чем любой рудник? Коль не хотите лгать невинному ребенку и быть последними подлецами изо всей следственной своры, то ответьте честно: зачем мы вам?

Ворон улыбнулся самою доброй из своих улыбок.

– Раз уж ты так вежливо и мило спрашиваешь, то я мог бы дать столь же ласковый ответ. Мог бы сказать для начала – со всей вежливостью – что вряд ли стоит называть подлецами тех парней, в чьем обществе тебе предстоит долгая дорога на север. Потом посоветовал бы нежненько, чтобы ты не прикрывался невинным ребеночком, ведь с Крошкой один разговор, а с тобой – совершенно особый. А затем я отметил бы, Инжи Прайс по прозвищу Парочка, что никакой ты не подследственный, а убийца и беглый каторжник, и вина твоя ясно доказана, и по закону будущее не сулит тебе ничего более радужного, чем виселица. Словом, я в самых выразительных чертах убедил бы тебя считать милостью богов каждый час, когда ты жив и тебя не бьют.

Марк наклонился к Парочке и вкрадчиво добавил:

– Но раз уж ты имел неосторожность выявить свой страх… Двенадцатого декабря в трактире «Джек Баклер» случилось нечто странное и скверное. Неделю назад бандиты, спалившие трактир, вернулись на пожарище. Стало быть, оставили там нечто ценное для себя. Полагаю, нужно и нам вернуться к «Джеку Баклеру» – поставить следственный эксперимент. А ты, Инжи Прайс, всенепременно в нем поучаствуешь.

Парочка сглотнул несколько раз прежде, чем смог выговорить:

– Если тебе хоть немного дорога жизнь, держись подальше от трактира. Не ищи этих людей. Ты не знаешь, на что они способны.

– Зато ты знаешь! Мое к тебе предложение – единственное и уникальное, второго не будет. Прямо сейчас ты выложишь все. А я сделаю милость и выслушаю просьбу о твоей дальнейшей участи.

Инжи повернулся к Деду:

– Почему со мной говорит этот пес, а не ты?

Северянин флегматично высвистел пару нот.

– Видимо, потому, что он здесь главный, а не я. И, конечно, ты волен звать его псом, но стоит при этом держать в уме: перед тобою – Ворон Короны, глава тайной стражи его и ее величеств.

Парочка вздрогнул.

– Вас послала императрица?

– И она тоже, – не стал возражать Марк. – Все в мире случается по воле ее величества.

– За мной?

– Возможно. От тебя зависит.

Инжи поразмыслил минуту, вторую. Вздохнул, огладил усы.

– Не отдавайте меня императрице. И лорду-канцлеру с его сестрой – тоже. Хотите судить – передайте суду в каком-то маленьком городе, не в столице.

Марк хмыкнул:

– Ну, допустим…

– Крошку Джи отдайте в хороший пансион. Оплатите учебу до совершеннолетия – вашим хозяевам это раз плюнуть.

– Я хочу с тобой! – испуганно вскричала малютка. Парочка прижал палец к губам. Она умолкла с маской испуга на лице.

– Мы, вероятно, так и сделаем. Но сперва…

Марк склонил голову в ожидании.

– Не надо, чтобы она слышала. И ваш молодчик – тоже.

Ворон кивнул. Внучок вывел девчушку в другую комнату, невзирая на ее протесты.

Парочка закатил глаза, через силу вспоминая то, что надеялся забыть.

– У них была схема… – сказал он хрипло. – У одного из тех двоих. Прямо на коже, на внутренней стороне. Он содрал лоскут, и я увидел… Тьма, не вспомню ее – больно сложная, как механизм часов! Но схема была. Он ее украл.

– Очень хорошо, – Ворон уселся, опер подбородок на сложенные ладони. – А теперь давай-ка с самого начала и подробно.

Окрестности Хэмптона (Земли Короны)

Капельки дождя бисером усеивали кирасу и шлем генерала, отчего те блестели еще яростней. Грудь и наручи пестрели золотыми узорами, с плеч ниспадал пурпурный плащ. В ножнах покоилась искровая шпага. Витиеватый эфес филигранной работы, сияющий очами и сапфирами, даже сам по себе, без клинка, стоил едва ли меньше, чем деревня Саммерсвит. У генерала была холеная бородка, горбатый нос ястреба и хмурые тяжелые брови. Тонкогубый рот накрепко сжат, до напряжения в скулах; руки лежали на луке седла. Генерал хранил неподвижность, словно конный памятник, и не говорил ни слова.

С ним была свита. Четверо алых гвардейцев в гербовых доспехах – первородные, конечно. Высокая честь – сопровождать генерала. Пятый – знаменосец, юноша лет восемнадцати с пушком над верхней губой, вздернутой так надменно, что напоминала утиный клюв. Белый жеребец под ним гарцевал, меся копытами грязь. На красивой мордашке знаменосца застыло брезгливое недоумение. Что я делаю здесь?! Давить крестьянские бунты – какая мерзость! Все равно, что маршировать по дерьму.

– Перед вами, – отчеканил знаменосец глядя выше головы Салема, – генерал Йозеф Эллина Амалия рода Янмэй Милосердной, граф Гор, верховный командующий искровыми войсками ее императорского величества.

– Я Салем, – вежливо поклонился вождь.

Знаменосец чиркнул глазами по остальным – Зубу и Руке Доджу, Бродяге и Джо, шестерым молодчикам сержанта. Их личности его не интересовали.

– Ваше гнусное восстание исчерпало себя и зашло в тупик. Ее величество и его светлость лорд-канцлер милостиво позволяют вам разойтись.

– Позволяют?..

Знаменосец неверно истолковал удивление Салема:

– Да, вы, жалкие бунтари, недостойны подобной милости! Каждый из вас должен болтаться в петле! Императрица и лорд-канцлер проявили неслыханное великодушие!