Тут дело принципа: кто-то посмел покусится на «его кровное». А «его» — это все то, что он уже решил считать своим. В таких ситуациях — помимо прочего, в его сознании включается совершенно необходимая для таких случаев — непоколебимая вера в собственную правоту, плюс полное отсутствие каких-либо рефлексий. Святая уверенность в своем праве совершать любые действия, которые считаешь необходимыми. Безаппеляционная и постоянная вера в свою правоту.

Могу взять — значит моё! Прямая как лом — логика хозяина. Хозяина своей жизни и чужой смерти. Феодала и сюзерена!

— Сабли, копья, топоры — в кучу! И свободны. — Зимний глух и внешне безразличен: как к оскорблениям, так и к предложениям. Как рептилия. — И с людей кандалы снимите. Их — туда же.

Короткая лесная тишина. Пауза на осмысление. С верхушек деревьев — киношным немецким «шмайсером» длинной очередью стрекочет сорока[79].

От озерца гниловато потягивает стоялой водой и мокрой травой. Моя левая рука вдруг обнаруживает, что держит щит не очень удобно.

Вместо глаз у замершего першерона — глубокие и узкие амбразурные щели. У его бойцов бледные пятна вместо лиц. Наверное у нас такие же.

— Слышь демоны, вам по доброму…

Массивный лоб Зимнего перечеркивают глубокие морщины.

— Ладно, чего рогами землю бороздить? Понял я — что у тебя до колена. Убедил! — звучно высмаркивается в ладонь Валера. И флегматично замечает, — Только у меня больше! — оборачивается к стене щитов и в веселом недоумении приподнимает крепкие брови, — Ну и чего стоим? Они сами не зарежутся. Руби их, братва!

И выдергивает свою шашку…

… Лопатка приходит точно по месту. Туда — куда её и посылал. Прямо в подвисшее брюхо одному из серых копьеносцев, отвлекшемуся на дождь из десятка дротиков, отсвистевший полмига назад. Трудно промахнуться с пяти шагов. Труднее разве что уклониться! Двухметровое копье падает на землю. Рукам владельца уже не до него — они на черенке лопатки. Скорченный копейщик брякается на колени следом за своим оружием. Где же ваши броники?

Сразу заходим с козырей. Чего ждать? Сулицы для того и созданы.

Противник ошеломлен. Такой массированной атаки с дистанции мышастые не ждали.

Каждый из них упускает доли золотых секунд на принятие решения. Одного из трех возможных. Бежать куда получится, падать на землю и просить о пощаде или рвануть вперед в ближний бой.

Серые же вместо этого непростительно долго топчутся на месте. Уворачиваясь и стараясь уцелеть под двумя волнами металлических пластин, летящих вслед за дротиками.

Всё! Отметались.

Завершают "артподготовку" два арбалетных болта, каждый из которых находит свою цель. Ну с такого-то расстояния!

Нестройно бахнув металлом по щитам, бежим вперед стараясь держать ровную линию.

Не очень получается! Ну не римские легионеры мы еще пока!

Сука, да бегите же козлы… Ну сколь вас там на ногах осталось? Нет — залипли! Тупят, в шоке от неожиданности!

Строй внезапно распадается. Мир сужается до двух метров в диаметре. И двух людей. Только я и он!

Вражеский топор стремится прорубиться к моей голове, но застревает в диске щита. Крякнув брызгами расщепленного дерева щит передает часть своей боли в мою руку.

Вижу огромные и яростные, почти безумные глаза врага. Он пытается выдернуть оружие застрявшее в плотной вязкой древесине. Изо всех сил толкаю щит от себя и широко шагнув вперед успеваю не очень глубоко вонзить клинок мачете в нижнюю часть живота, заваливающемуся на спину человеку. Испуганная растерянность на лице падающего сменяется гримасой боли. Он все еще таращится на меня сквозь эту лютую, накрывшую его боль, когда я отмахиваю клинком по сморщенному лицу сверху вниз. За миг до удара его щеки дёргаются, оголяя верхние некрасивые жёлтые зубы…

Он умирает и мир сразу становится прежним. Просторным и звучным. Пробки из ушей выбивает…

Шаг в сторону. Еще. Еще. Инстинктивно вжатая в плечи голова шарнирно крутится на триста шестьдесят градусов…

Мат, хрип, звонкий лязг железа о железо и глухой стук металла о дерево. Хруст, стон, топот, крик, мат, рычанье. Все бессмысленно перемешано — словно стая собак грызется. Слайд-шоу. В бою все лица похожи и одинаковы: глаза круглые, зубы оскаленные, рожи сведены судорогой злобы, страха и отчаяния. Коли, руби, режь, отбивай, уклоняйся и снова руби…

Спина ближайшего противника неестественно, слишком глубоко и быстро выгибается еще до того, как я успеваю достаточно приблизиться для удара. Справа, рыкнув оскаленным волком — Серб отсекает чью-то кисть! Весело блеснув на солнце сахарным срезом кости, обрубок падает на прошлогоднюю жухлую траву.

В стороне — у подлеска, один из наших настигает пятнистого и крест-накрест рубит его по беззащитно сжавшейся жалкой спине.

Нурлан оттирает саблю. Лицо обманчиво небрежно, но глаза цепкие. Не выпускают из вида ни травинки. Бдит! А ведь даже не вспотел парень! Без намека на брезгливость в привлекательном раскосом лице — снимает с клинка прилипший клок чьих-то темных волос с лоскутом кожи. Не спеша оглядев, стряхивает с пальцев под ноги. Вот — мама Азия! Ну хоть на вкус не попробовал!

Стягиваю неприятно влажные и липнущие кевларовые тактические перчатки и каску с подшлемником.

Еле различимый ветерок приятно холодит мокрющий лоб.

В полусотне метрах от нас — Сережик преследует длинного, тощего и мосластого противника. Куда это он? Худой — бегущим от охотников загнанным оленем, вламывается в воду и неестественно быстро взмахивая руками — прямо торпедой устремляется к недалекому противоположному берегу.

Посекундно азартно оглядываясь на ускользающую из самых рук добычу, Сережик ломится к ближайшему дротику валяющемуся на земле.

Все взгляды направлены туда. Чем закончится погоня? Кому повезет больше? Нехилая интрига завязывается! Делайте ставки, господа!

— Ай, молодца! Оставь его — пусть живет. — руша её, смеется Валерон.

У Сережика обиженное лицо гончей у которой отобрали почти настигнутого зайца.

Беглец в секунды перемахивает водную преграду и с громким треском вламывается в густой кустарник на том берегу.

— Ну, как мы вас размотали, а? В шелуху порвали! — словно у пацанов из параллельного класса, продувших в футбик «на пробивание», весело вопрошает Валера у троих побросавших своё оружие и потому оставшихся в живых пленных. Те молчат. Головы опущены. Глаза в землю. Страшно!

Взгляд выхватывает широкую и вопросительно согнутую спину, стоящего на коленях Шептуна. Огромный топор художника, с широким — заляпаным кровищей лезвием и длинным обухом, отброшен на траву. Рядом почти расколотый щит.

Да кто это там? Над кем Валёк колдует?

… Данька — сукин ты сын!

— Что? — нервно оббегаю навзничь опрокинутое тело.

— Живой. Дышит. В отрубе, но черепушка целая вроде. По башке скользом пролетело. Все вот сюда пришлось — затянув ремень на плече у окровавленного Даньки, Шептун принимается бинтовать голову пацаненка. — Кровит сильно. В замок надо — там Полина глянет и наши медики.

— Зимний, метни кого-нибудь за транспортом. У нас пацан трехсотый.

Отдав команду Валера подходит к нам.

— Что с ним?

Ответить не успеваю — Данила неожиданно открывает глаза.

— Как ты?

— Не знаю. Больно. Пить дайте.

Плечо не брюхо — питье ему не навредит. Придерживая голову и фляжку, лью воду Даниле в рот и от всей души матерю зарвавшегося щенка. Шиплю разьяренным питоном.

Ведь ему где указано было находиться? С лошадьми и обозниками! Пионер — герой! Помчался за нами, видно. С ветром в волосах! И без шлема. Гаврош долбанный! Щегол малолетний! Грожу самыми страшными карами и обещаю сгноить и заморить этого недоделанного бойскаута — оруженосца. Оттираю кровищу уже залившую дурню все лицо. Под глазюками синяки, как у панды. Сотряс похоже. Закончив перевязку, Шептун забирает мою фляжку и дает раненому отхлебнуть коньяка. Свой абсент он весь на обработку Данилиных ран извел. Скорее всего жгучая боль от спирта салажонка в чувство и привела.