— И Ленина видела? — не удержавшись, перебил Серёга. Он не то чтобы верил в эту побасенку, но рассказывала Лана интересно, не отнять.

— Нет, не видела. В семнадцатом году о нём толком и не знали, это потом пропаганда раззвонила, да и другие интересы у меня были: Есенин, Блок, Хлебников... Поэты, одним словом. Тогда сила слова была в сотни раз мощнее, звонче, чем сейчас. Тогда народ умел слушать и чувствовать. Вот я и бегала с выступления на выступление, по салонам разным, стараясь на глаза не попадаться пьяной матросне и озверевшим, завшивевшим солдатикам, что с фронта по домам пёрли. С тех пор табачный дым и обожаю — он для меня как напоминание о тех днях, о тех людях... Курили тогда много, не выходя из помещения. Бывало зайдёшь — лиц не видно, лишь сизое облако и стихи, стихи. Не поверишь — иногда сама, когда никто не видит, сигару подожгу и нюхаю, словно токсикоманка. Приятно... А тут папенька ещё захворал от питерской сырости — в тот год почти не топили, дров не было из-за разрухи и безвластия. Вот и крутилась между барахолкой, жуликами, которым ворованное сбывала и мастерами слога. Да-да, — специально уточнила женщина. — Воровкой была. Мне на вид лет шесть или семь давали, потому бедненькую, но чистенькую девочку с кудряшками не опасались. Постепенно на карманницу переучилась. Лекарства стоили дорого, выручки с одних тряпок да мелочёвки бросовой не хватало... Потом папенька умер, из комнаты выгнали, ещё и квартирохозяйка обокрала, пока я похоронами занималась. Пришлось заново в жизни устраиваться. Так что не до Ильича мне было... Тогда я и полюбила танцы. В балетную школу, естественно, не пошла — разбежались в те дни балерины кто куда, но кое-чему научилась. Времени для самообразования у меня полно имелось — идти некуда, работы нет, на городских толкучках примелькалась — со дня на день могли бить начать... Вот и развлекалась, как могла. Тогда же и драться научилась у фартовых. Имелись там всякие специалисты — от гимнастики до ножевого боя. Меня знали, блатные не трогали... Ничего, пережила и гражданскую, и НЭП, будь он неладен. Выкарабкалась в нормальную жизнь. К концу тридцатых окончила рабфак, стала учительствовать понемногу, хотя и сама выглядела как школьница. Ничего, пропустили, документы у меня хорошие имелись, совершеннолетние... Я любила свой класс. Тот парень, Володя, тебе ещё его фотография понравилась, — Иванов согласно кивнул, давая понять, что понимает, о ком идёт речь, — был моим учеником. Погиб в блокаду, зажигалки на крышах тушил... В эти чёрные дни и Александрос из небытия нарисовался, немного еды мне принёс. Как я потом поняла, в обход всех правил, сильно рискуя. А тогда, зимой сорок второго, я в ногах у него валялась, всё готова была отдать, только бы мой класс, мои дети, выжили. Но он отказался. Говорил, что им запрещено вмешиваться в жизнь живых. Именно тогда я и возненавидела Департамент. Вокруг такое творилось, а у них правила эти поганые! Они же могли спасать, помогать, сберечь! А они... - женщина в сердцах махнула рукой. - Теперь понятно?!

— Да, — подавленно выдавил из себя шокированный таким поворотом рассказа Сергей.

Лана помолчала, успокаиваясь и прогоняя нахлынувшие воспоминания, потом глухо, на грани восприятия, решила закончить своё повествование:

— Александрос меня не бросил — помогал, чем мог. Но для этого, спасибо ему, сделал меня своей внештатницей, как, оказывается, и папеньку в своё время. Без Печати и полномочий… Задачи остались те же: собирать всё, что с Силой связано, потом отдавать ему или уничтожать. На мою зарплату он покупал где-то в глубинке мёд, масло, пшено и приносил мне, а я делилась с теми, кто ещё был жив. Так и выжили... не все. Потом разное было... и НКВД, куда один из моих учеников донос написал о том, что я спекулянтка, жирующая на костях трудового народа, и прорыв, и Победа, и переезд из Ленинграда в твой город, и многое... Изменился мир. Но зато без изменений остались принципиально-отстранённая политика Спецотдела по отношению к нам, живым, и Александрос с его человечностью. Именно ему я многим обязана и именно ему помогаю, а не должности этой и чьим-то указаниям. Поэтому я и торчу с тобой тут, посреди аэропорта, и потом полезу невесть куда ради твоего друга, который мне, по сути, никто. Расплачиваюсь я так, если не понял...

— Да понял я, — неуверенно бросил Иванов. — Понял.

Рассказ, что называется, пронял до глубины души, до мурашек по телу... А ещё Серёга осознал — Лана не врёт и, похоже, любит своего куратора, но в этом не признается даже под пытками. Ну и ладно. Не его дело.

— Раз понял, значит, пошли на регистрацию, — улыбнулась женщина и направилась в сторону одного из многочисленных табло, на котором загорелся номер их стыковочного рейса и большими буквами, для особо непонятливых, высветилось на английском: «Cairo».

Посадка на рейс до Каира прошла гладко. Устроившись на своих местах и кинув последний взгляд на аэропорт, Лана, зевая, сообщила:

— Я посплю немного. Всю ночь в интернете просидела. Глаза болят.

Сергей не возражал. Стараясь не мешать своей вознёй практически сразу заснувшей женщине, он достал заранее припасённые кроссворды и попытался заняться их разгадыванием, буквально через силу заставляя себя концентрироваться на не слишком сложных вопросах.

Дело не пошло. Из головы никак не шёл рассказ спутницы о внутренних ценностях как Департамента, так и Спецотдела в частности. Сами собой напрашивались параллели с родными органами: полицейские по одному — в подавляющем большинстве нормальные, адекватные люди; все вместе — крайне неадекватная в своих поступках, монолитная пирамида карательной ветви власти. Почему так? Неужели в этом с незапамятных времён и заключается одно из проклятий рода людского — при изначально хороших, правильных намерениях с великим усердием обгадить любое дело?

Понимая всю бесперспективность своих размышлений, Иванов усилием воли опять попытался углубиться в кроссворд. Вроде бы получилось. Стало даже интересно угадывать особо заковыристые слова.

— Запоминай, — внезапно раздавшийся сбоку голос Ланы заставил Сергея вздрогнуть. Только что же мирно спала — и вот уже бодрствует. — Не нервничай, я мало сплю, особенно сидя. Я о деле. Александрос считает, и я с ним согласна, что с вероятностью около семидесяти процентов мы лезем в чью-то древнюю тюрьму. Амулеты — защитный периметр, призванный сдерживать нечто, пока нам не известное. Когда я сломаю его — навстречу может рвануть всё что угодно. Вероятность этого, конечно, крайне низкая — артефакты до подзарядки от археологов и Антона если и работали, то лишь на сотую своей базовой мощности. Такая ловушка даже призрака не остановит. Легко сбежит. Но мало ли... Может, там в спячку кто впал... Потому не геройствуй, держи Силу наготове. Её любая тварь боится. Делай только то, что заранее будет оговорено или я скажу. Другой информации у меня, к сожалению, нет, сколько не искала. Ты понял? — с нажимом поинтересовалась она, давая понять, что иного ответа, кроме положительного, слышать не желает.

Прежде чем открывать рот, бывший инспектор внимательно посмотрел женщине в глаза. Он не пытался поймать её на лжи или выяснить твёрдость духа — это казалось ненужным, лишним. Сергея интересовало другое — внутренний настрой спутницы, уверенность в себе, в своих поступках.

К удивлению, понимание ответов пришло само собой, без слов — она готова ко всему. Готова, если в этом будет целесообразность, пожертвовать и собой, и им, и Антохой. Просто потому, что так будет необходимо.

Странная проницательность, не слишком уместная на борту самолёта...

— Мы — смертники? — скорее констатировал, чем спросил Иванов.