— Гоша, а дети? Они могут встретить её не очень приветливо, — осторожно полюбопытствовал Гнатюк.

— А с мужиками я договорился. Они настороже, конечно, но это нормально. Радости особой нет — тоже предсказуемо… посмотрим. У меня опять нет выхода. И денег тоже.

— С местами в стационаре проблема… я не против выписки, — высказалась психолог, — а вы, Георгий Зурабович, излишне драматизируете. Я вижу перед собой спокойную, пускай и излишне молчаливую женщину. Но длительная кома в любом случае — частичное поражение мозга. Даже если оно небольшое, изменения личности неминуемы.

— Не буду спорить со специалистом. Готовьте выписку, Виталий Иванович.

Шония принес для меня одежду — бельё, длинный сарафан, в который я с облегчением влезла, и легкую кофту. Подождал за дверью пока я оденусь, оглядел с улыбкой и подхватив на руки, понес по длинному больничному коридору. В этом был смысл — сама я шла бы долго, а еще можно было прикрыть глаза, чтобы больше не видеть этих стен. Я не просто понимала — четко знала, что работать здесь больше не смогу.

Большой внедорожник легко принял меня внутрь — Шония усадил на задние сиденья, застеленные чистой простыней, где лежала еще и большая подушка, и доложил:

— Подумал, как было бы удобнее мне. Вдруг захочется полежать? Мань… — заглянул мне в глаза, — сейчас начнем другую жизнь, слышишь? Нет… не хочешь ты слышать. Ладно, попробую донести, но на природе… я уже сам тут задыхаюсь.

— Спасибо, Георгий Зурабович, — прошептала я, рассматривая улицу, людей, небо в просветах между ветками.

— Давай с этой минуты — Георгий? — предложил он, садясь на водительское сидение.

— Хорошо, — а почему и нет? О субординации в любом случае уже можно не думать.

На Озерах было малолюдно, все-таки будний день. И еще здесь было хорошо — не жарко, солнце не слепит, по зелени ветерок пробегает, птицы поют — то песни слышатся, то скрипы. Те, которые песни, похожи на свирель Рауля…

— Сейчас мы во всем разберемся, Машенька, но разговор будет непростым. Из машины выходить не будем, просто двери распахну. Смотри на озеро, дыши… Ты так переживаешь из-за своего Сергея? — стал вдруг его голос напряженнее.

— Сергея…? — рылась я в памяти, — Сергея не знаю… пока не вспомнила. А должна… из-за него? Кто это?

— Так… я даже жалею сейчас, что Санна отсутствует, хотя толку с неё…! Сергей — твой бывший муж. Вы расстались, развелись и ты очень переживала. Он хочет вернуться к тебе, даже настаивает на этом, — потянулся он ко мне, и я привычно дала руку для поцелуя.

— Ну вот как ты это делаешь?! На колено встать хочется. Маша? Сергей ждет тебя в вашей квартире.

— А это обязательно? — паниковала я. Начала болеть голова — как я ни напрягалась, вспомнить не получалось, а это всегда головная боль — такие попытки. Психолог советовала просто отложить их, будто добровольно отодвигая мысленно вдаль — мозг потом вытащит сам и безо всяких усилий.

— А можно… как-то без него? Без Сергея?

— Можно, ты даже не увидишь его, если нет такого желания, — успокоил меня Георгий и мы надолго замолчали, глядя, как ветерок морщит воду, как расходятся круги от мелкой рыбешки, капает в воду какая-то мошка… Потом он вздохнул и продолжил свой трудный разговор:

— Твоя квартира занята Сергеем, но сейчас не до разборок с ним, тут ты права. Значит, немного поживешь у нас — заселишься в спальню, а мне без разницы, могу спать и сидя, не то, что на диване. Ты помнишь — у меня два сына: Дане четырнадцать, Дато тринадцать?

— Тринадцать… — встрепенулась я, в памяти всплывало… будто и правда из глубины поднималось на поверхность, становясь доступным для сознания: — Сын Дато? И Автандил. Я помню… и Нуца. Она не будет против?

— Мы развелись с ней, Нуца уехала жить в Грузию — там её Родина, там вся её жизнь. Сыновья остались со мной, захотели так сами.

— Сыновья… — зашевелилась я в нетерпении, — Нужно их согласие, наверное. Мы спросим?

— Ты не против поехать ко мне домой и поговорить с мальчишками, я правильно понял, Маша?

— Не мальчишки… уже почти мужчины. А какого цвета у них глаза? — непонятно от чего замирая, допытывалась я.

— Черные. Черные у них глаза — как у матери, — обеспокоенно смотрел на меня Шония. И я постаралась успокоиться и успокоить его. Глубоко вдохнула, посчитала в уме — «un, deux, trois, quatre…»

— Мань, ты улыбаешься, — расцвел он, — да ты улыбаешься?! Дай чмокну в щечку, солнце моё! — потянулся он ко мне.

Это всё — и ласково-восторженное «солнце», и выражение счастья на его лице непонятно с чего… Из-за одной моей улыбки? Вспомнилась вдруг черноглазая ревнивая Нуца, слова её тогда… Безо всяких усилий вспоминалось, просто день откровений какой-то! Но не Сергей — там ни проблеска. Да и не об этом сейчас…

— Как вы относитесь ко мне, Георгий Зурабович…? Я должна знать.

— Мань, ты сейчас, как котенок, — вздохнул он, — и рванешь куда глаза глядят на слабых лапках. Ты же упрямая, я хорошо тебя знаю. И не так я хотел бы, не сейчас, — говорил, не глядя уже на меня.

— Ну, значит, не нужно, — быстро согласилась я, чувствуя ужасную неловкость. Да, сейчас бы я — куда глаза глядят. Прикрыла их, потерла…

— Мне кажется, я любил тебя всю жизнь, сколько себя помню, — услышала все-таки и затаила дыхание. Не от самих слов, а от того, как он говорил — будто размышляя, переосмысливая что-то, винясь и даже сомневаясь. Исповедь? Да — это звучало, как покаянная исповедь. И страшно было нарушить её, даже громко вздохнув. А Георгий продолжал:

— И такое, знаешь, горькое открытие… Давно уже стерпелся, привык, а вначале даже сердце прихватывало с горя — больше вечерами. Жить с этим научился, но смеяться перестал, молчаливее стал, строже… мама тогда сильно переживала. Весь тот год был верен тебе… не из принципа — просто других не видел. И не понимал — то ли в наказание мне такая любовь, то ли в дар? Год этот… серый не прожил, а протащил на себе. А потом струсил, наверное… Понял, что для меня это непосильно — нести любовь сквозь жизнь, как знамя. Жить, знаешь, хотелось — во всех смыслах, как и ты жила. Молодость, Маша, она для счастья — я так думал. И уронил своё знамя, сдался… Потому и тебя обвинять в нелюбви глупо, согласись? Я никогда этого не делал, — оглянулся он на меня, но как-то отстраненно.

— Ты… счастливо все эти годы выглядела. А то, что женился… и жалею, и нет — Нуцу зря обидел, но у нас самые лучшие в мире мальчишки. И представляешь? Что они «самые», недавно только и понял. Похоже, им даже при мамке сильно меня не хватало, а сейчас мы разговариваем почти всё время, когда я дома. Любыми мелочами делятся, спрашивают такие вещи… — тихо засмеялся он, — я их просвещать было собрался, а на деле… Там уже теоретики. Скоро совсем вырастут и я останусь один. Кроме тебя никто не нужен, Мань. Беда такая, — опустил он голову.

— А Нуца знала? — хрипнула я. Хотя о чем это…? Конечно, иначе тогда не подошла бы ко мне.

— Да, давно. У нас все знали, доложили и ей. Такое не скрыть при всём желании. Плавится все внутри… а выплеснуть можно только взглядом. И знаешь… — вскинул он голову, — полное и верное служение одной женщине всю жизнь, оно и загадка, и очарование великое — только это и правильно. Но была Нуца. Ею я пользовался, ни в чем себе в общем-то не отказывая. Так что и на служение это не тянет, ничем хорошим в итоге похвастаться я не могу. И не страсть у меня к тебе погибельная, как говорится, — улыбнулся горько, — а убийственная потребность — видеть, слышать, знать, что ты есть. С первого взгляда так. Поэтому ничего тебе не угрожает, я навязываться не стану, не переживай.

— Вот этого я как раз не боюсь, — тоже улыбалась я, но получалось, наверное, кисло: — И ничего такого давно уже не жду, а уж сейчас… Судьба у меня, наверное, такая — страсти не вызывать, а тем более — погибельной.

— Ты не так поняла, я не это имел в виду, — удивленно повернулся он ко мне.